Дар волка. Дилогия (ЛП) - Энн Райс

— На это тебе тоже потребуется время, — сказал Фил. — Можешь читать понемногу хоть до конца жизни, если будет такое желание. А потом, конечно, передашь своему сыну. Впрочем, я намерен рассказать ему кое-что такое, о чем никогда не говорил ни тебе, ни твоему брату.

Последним подарком оказалась старая твидовая кепка, принадлежавшая дедушке О’Коннелу, — почти точно такая же, как та, которую Фил надевал на прогулки.

— Твоему брату я послал такую же. Мой дед никогда не выходил из дому, не надев на голову одну из этих кепок. А для будущего внука у меня в сундуке есть еще парочка таких.

— Знаешь, отец, таких замечательных подарков я никогда еще не получал, — сказал Ройбен. — Рождество получается просто изумительное. И чем дальше, тем лучше. — Он старательно скрывал непрерывно терзавшую его жгучую боль, боль, силу которой ему придется постигать всю жизнь, боль, вызванную тем, что для того, чтобы проникнуться интересом к своим предкам, ему пришлось навсегда порвать со своими родными и со всем людским родом.

Фил смерил его серьезным взглядом.

— Ройбен, должен сказать, что твой брат Джим — пропащий человек. Он заживо похоронил себя в католическом священстве, ложно истолковав свое положение. Он ведет свою борьбу в тесном и темном мирке. В нем нет ни магии, ни чудес, ни мистики. Но перед тобой раскрыта вся вселенная.

Если бы я мог приоткрыть тебе хоть самую малость, если бы я мог признаться тебе и попросить совета… Если бы…

— Папа, а вот мои подарки! — бодро заявил Ройбен. И поставил перед отцом внушительную коробку.

Открыв первый томик и увидев, что это «Гамлет» в том самом изящном, карманного формата, издании «Джинн и компании», том самом, которым он с таким удовольствием пользовался еще будучи студентом, Фил прослезился. А обнаружив, что перед ним полное, без единого пропуска собрание шекспировских пьес, был изумлен. О таком — о полной коллекции — он даже мечтать не мог. Эти книги вышли из печати задолго до того, как он в юности впервые зашел в букинистический магазин.

Ему удалось сдержать слезы, и он негромко заговорил о времени, проведенном в Беркли — его он считал самым насыщенным периодом всей своей жизни, — когда он читал Шекспира, участвовал в постановках пьес Шекспира, жил Шекспиром, часами бродил под деревьями прекрасного старинного кампуса, шатался по букинистическим магазинам на Телеграф-авеню в поисках научных исследований, посвященных Барду, приходил в восторг каждый раз, когда в работе какого-нибудь проницательного критика находил почву для нового озарения или возможность взглянуть на ту или иную пьесу под непривычным углом зрения. Тогда он думал, что жизнь в научном мире захватит его навсегда. И ему больше всего на свете хотелось остаться в атмосфере книг и поэзии.

Но потом началось преподавание и повторение из года в год одних и тех же слов, и бесконечные заседания всяких комитетов, и скучные факультетские вечеринки, и непрерывные требования публиковать критические книги или статьи, для которых у него не имелось ровным счетом никаких идей. Тогда и подступила усталость от всего этого, и даже ненависть, а с ними и убеждение в своей посредственности и заурядности. Но эти томики вернули его в лучшее время его жизни — когда все было внове, когда он был полон надежд, когда все это еще не превратилось для него в скучнейшую рутину.

Тут появилась Лиза с обильным завтраком на двоих: омлет, сосиски, бекон, оладьи, сироп, сливочное масло, тосты и джем. Она быстро расставила все это на обеденном столике и налила свежего кофе. За ней пришел Жан-Пьер с кувшином апельсинового сока и блюдом имбирных кексов, перед которыми Фил никак не мог устоять.

Покончив с едой, Фил подошел к большому окну и долго смотрел на океан, на темно-синий горизонт, лежавший под прояснившимся кобальтовым небом. А потом сказал, что никогда и не надеялся на такое счастье, думать не мог, что в нем еще осталось так много жизни.

— Ройбен, как ты думаешь, почему люди не занимаются тем, чего действительно хотят? — спросил он. — Почему они так часто удовлетворяются тем, от чего становятся глубоко несчастными?! Почему мы легко смиряемся с утверждением о том, что счастья не существует? Посуди сам — сейчас я помолодел лет на десять по сравнению с тем, каким был всего неделю назад, и что же твоя мать? Ее нынешняя ситуация вполне устраивает. Вполне. Ройбен, я всегда был слишком стар для твоей матери. Слишком стар здесь, в собственном сердце, и, безусловно, во всех прочих смыслах. Когда у меня возникают хоть малейшие сомнения в том, что ей хорошо, я звоню, и говорю с нею, и прислушиваюсь к тембру ее голоса, к ее интонациям. Она совершенно счастлива тем, что живет сама по себе.

— Понимаю тебя, папа, — ответил Ройбен. — Примерно то же самое я чувствую, когда вспоминаю о годах, проведенных с Селестой. И понять не могу, почему я каждое утро просыпался с мыслями о том, что должен смириться, принять все как есть, пустить все своим чередом.

— Вот-вот… — пробормотал Фил и отвернулся от окна, пожав плечами и беспомощно всплеснув руками. — Спасибо, Ройбен, что пригласил меня пожить здесь.

— Папа, я хотел бы, чтоб ты вовсе не уезжал отсюда.

Выражение глаз Фила послужило ему достаточно внятным ответом. А тот вернулся к коробке с томами Шекспира и вынул «Сон в летнюю ночь».

— Знаешь, мне не терпится прочитать несколько отрывков отсюда Элтраму и Маре. Мара сказала, что никогда не слышала об этой пьесе. А Элтрам ее знает, местами даже помнит наизусть. Ройбен, я вот что придумал! Подарю-ка я Элтраму и Маре свой старый экземпляр комедий. Он где-то здесь. О, даже два! Я подарю им чистый, без пометок. Посмотри, что они мне подарили! — он повернулся и указал на стоявший на письменном столе букетик ярких полевых цветов, переплетенных побегами плюща. — Я и понятия не имел, что в это время года в лесу так много живых цветов. Они принесли его мне рано утром.

— Очаровательно! — похвалил Ройбен.

Во второй половине дня они поехали в прибрежный город Мендосино, чтобы погулять, пока погода позволяет. И поездка не обманула ожиданий. Дома викторианской архитектуры, из которых состоял центр городка, были украшены столь же радостно, как и в Нидеке, в магазинах суетились покупатели, отложившие рождественские покупки на последнюю минуту. Море успокоилось, а прекрасное синее небо со скользящими по нему белыми облаками поражало своим великолепием.

Но уже к четырем часам, когда они отправились домой, море вновь обрело аспидно-серый цвет и начал сгущаться вечерний сумрак. Ветровое стекло испещрили мелкие капли дождя. Ройбен подумал, что, когда он окажется в волчьей шкуре, ухудшение погоды не будет значить ровным счетом ничего, пусть даже на Нидек-Пойнт обрушится шторм, и попытался обуздать постоянно нараставшее нетерпение. Будет ли охота этой ночью? Хорошо бы. Он уже истосковался по охоте, и Стюарт наверняка тоже.

Он довольно долго пробыл в домике Фила, откуда позвонил Грейс и Джиму и поздравил обоих с Рождеством. Джиму предстояло, как всегда, служить всенощную в церкви Святого Франциска в Губбио; на службу собирались Грейс, Селеста и Морт. На следующий день он устраивал в трапезной своей церкви обед для бездомных и нищих из Тендерлойна.

В конце концов подошло время проститься с Филом. Как-никак до Рождества оставалось все меньше и меньше времени. Уже совсем стемнело, и дождь за окнами сменился туманом. Призывно манил лес.

Поднимаясь к дому, Ройбен обратил внимание на то, что все внешнее освещение в Нидек-Пойнте выключено. Развеселый трехэтажный дом, который так четко очерчивала по ночам праздничная иллюминация, исчез, вместо него осталась громадная черная глыба, поблескивающая стеклами, за которыми чуть просвечивал слабый свет. Фронтоны в сгущающемся тумане вообще были неразличимы.

Лестницу освещало лишь несколько свечей. А в своей комнате он обнаружил зеленую мантию с капюшоном и тапочки.

К одеянию добавился еще один предмет — огромный рог для питья, оправленный в золото и инкрустированный крошечными золотыми же фигурками и символами. По краю шла полоса чеканного золота, золотым был наконечник на острие; чтобы рог можно было носить на плече, его снабдили длинным тонким ремешком. Рог, красивый сам по себе, был слишком велик для буйвола или барана.

Ройбен взял рог в руки, чтобы рассмотреть получше, но ему помешал стук в дверь и приглушенный голос Феликса:

— Пора.

21

На лестнице теперь горела только одна свеча, и Ройбен, спускаясь по лестнице, ощутил пустоту и огромность дома.

Где-то вдали зловеще били барабаны.

Спустившись с крыльца черного хода, он с трудом различил в кромешной тьме пять фигур в мантиях с нахлобученными на головы капюшонами. Барабаны выбивали причудливую и немного пугающую дробь. А сквозь завывания ветра еле-еле доносились звуки флейт. Дождя, можно сказать, не было — в воздухе висела морось, больше похожая на туман, которая ощущалась, но не воспринималась на слух, но в отдаленных деревьях завывал ветер, приносивший с собой еще и какие-то ужасные стенания.