Портреты святых. тома 1-6 - Антонио Сикари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До сего времени идет спор о происхождении этого тройного лозунга — христианское оно или масонское? Известно, однако, что сначала революция настаивала на двух словах: Свобода — Равенство, и что термин Братство считался слишком сентиментальным и слишком «христианским». В действительности, самая жестокая борьба развернулась во имя двух первых «ценностей», и так возник противоположный подход к пониманию «разума» просветителями и верующими.
Для так называемого «просвещенного разума» провозгласить, что «люди свободны и равны в правах» (Статья 1 Декларации прав человека 1789 г.) означало не допускать до этой формулировки ничего, не давать ей никакого другого обоснования, кроме разума, который ее порождает и признает. Единственное, что было сохранено в общей и поверхностной форме, это призыв к «присутствию» и к «покровительству» Высшего Существа, но и это исчезнет в текстах декларации последующих веков.
Однако в том, что касается «разума, освещенного верой», люди рассматривались свободными и равными в правах, поскольку все они пользуются первым и неотъемлемым правом — быть сыновьями Божьими, Им любимыми, созданными и спасенными.
Огромная разница между двумя подходами к данной проблеме могла бы стать поводом для глубокого теоретического размышления, но она становится еще более очевидной, когда провозглашенные права «свободы» и «равенства» должны быть конкретно признаны, защищены и реализованы. История наших мучениц служит ярким примером в том смысле, что здесь со всей ясностью предстает различное «освещение» событий, которым пользуется разум.
Знаменитая Декларация прав человека была провозглашена 26 августа 1769 года, а несколько месяцев спустя последовало запрещение религиозных обетов (во имя индивидуальной свободы), а также ликвидация религиозных орденов, начиная с тех, которые носили созерцательный характер.
Теорема была проста: не может быть свободен тот, кто запирается в монастыре и связывает себя обетами, а если кто-либо это делает, значит его принудили. Задача разума (и народа) заключалась в том, чтобы вернуть ему свободу.
И тогда настоятельницы трех кармелитских монастырей от имени всех других направили в Национальную Ассамблею «адрес», в котором читаем следующее:
«В основе наших обетов заключена самая большая свобода; в наших обителях царит самое совершенное равенство; здесь у нас нет ни богатых ни бедных. В мире любят говорить, что в монастырях содержатся жертвы, медленно мучимые угрызением совести; но мы клянемся перед Богом, что если есть счастье на земле, то мы счастливы».
Во всем, что касается обетов и монастырей, разум революционеров был просвещен тем, что они где-то читали, чего-то наслушались от литераторов, актеров, газетчиков и философов, посвятивших жизнь нездоровым и сентиментальные идеям, подобным тем, что еще и сегодня встречаются в некоторых бульварных романах и «теле-новеллах».
Поэтому преследования начались с кавалерийской и карикатурной напористостью, когда отряды муниципальных полицейских появлялись перед воротами монастырей, предлагая себя в качестве заступников и освободителей.
У нас есть возможность подробно описать то, что случилось в монастыре Компьеня, где тогда находилось 16 давших обет монахинь. Была там также одна молодая послушница, которой в последний момент не разрешили дать обет как раз из-за декрета, который «более не признавал ни религиозных обетов, ни каких-либо других обязательств, противоречащих естественным правам».
Итак, прибыли муниципальные полицейские, нарушили право неприкосновенности монастыря и приступили к своим обязанностям в большом капитулярном зале. У двух дверей было поставлено четыре охранника. Другие охранники встали у двери каждой кельи, чтобы не дать монахиням возможности общаться друг с другом и с настоятельницей. Двери монастырского двора также охранялись гарнизоном.
При этом монахиням пытались внушить мысль о том, что в ином случае — в присутствии их игуменьи или же какой-нибудь деспотичной сестры — они чувствовали бы себя стесненно и вынуждены были бы лгать.
Каждую монахиню вызывали отдельно, каждой из них председательствующий «объявлял (буквально!), что он является носителем свободы и предлагал говорить без страха, заявив, желает ли она выйти из монастыря и вернуться в семью…» Между тем, секретарь тщательно записывал ответы (достоверность которых гарантировалась самими «оппозиционерами»).
Такая безграничная самонадеянность революционеров, уверенность в том, что именно они хорошо знают, что такое свобода, и явятся как долгожданные освободители, была красноречивее всех философских и теологических дебатов, в особенности в сравнении со свободой, которую на своем опыте испытали именно те, которых пришли освобождать.
Настоятельница, вызванная первой, заявила, что «хотела бы жить и умереть в этой святой обители».
Одна пожилая сестра сказала, что «дала обет уже 56 лет назад и хотела бы прожить еще столько же, чтобы посвятить все эти годы Господу».
Другая сестра утверждала, что стала монахиней «по своему собственному желанию и по своей доброй воле» и «полна решимости сохранить свое монашеское одеяние, даже ценой собственной крови».
Третья сказала, что для нее «нет большего счастья, чем счастье быть кармелиткой», и что «самое горячее ее желание состоит в том, чтобы умереть таковой».
Еще одна сестра с убежденностью говорила, что «если бы она могла прожить тысячу жизней, все посвятила бы избранному пути, и ничто не может убедить ее покинуть монастырь, где она живет и где нашла свое счастье».
Другая сестра добавила, что «пользуется этой возможностью, чтобы подтвердить свой религиозный обет, и более того, пользуясь случаем, хочет подарить судьям только что написанное стихотворение, посвященное ее призванию» (однако те, уходя, с презрением бросили листок на стол).
А еще одна монахиня подчеркнула, что «если бы она могла удвоить узы, связывающие ее с Богом, она употребила бы на это все свои силы и сделала бы это с огромным удовольствием».
Самая молодая монахиня, давшая обет именно в том году, заметила, что «добропорядочная Христова невеста остается со своим Суженым, а потому ничто не может ее заставить покинуть Его, Господа нашего Иисуса Христа».
В общем, проще говоря, все их ответы были таковыми, что «они хотели жить и умереть в своем монастыре».
Конечно, многие из них не помнили или же никогда не слышали рассказа об этом, однако их ответы были точно такими же, как ответ святого епископа Поликарпа, который на заре христианства он дал римскому прокуратору: «Вот уже восемьдесят шесть лет, как я служу Христу, и он ни в чем не упрекнул меня: как же я могу отказаться от моего Царя и моего Спасителя?»
Монахини Компьеня стали мученицами уже тогда, когда незаметно для себя начали говорить языком мучеников: языком тех, кто, подвергаясь решающему испытанию, всем сердцем подтверждает, что «ничто не
