Алые перья стрел - Владислав Крапивин

Издатели не скупились на иллюстрации. Они щедро снабдили рисунками описания заморских чудовищ, людей с песьими головами и неведомых царств.

На одной из желтых страниц я увидел каравеллу. С высокой фигурной кормой, крутобокую, с парусами, круглыми, словно пузыри. Ну как было не вспомнить наши с Володей кораблики, карту полушарий на стене и синие мартовские лужи?

Солнце падало на страницу ярким пятном, резало глаза. Я оторвал взгляд от рисунка. В соседней витрине, под стеклом, на каком-то листке чернела размашистая строчка:

П. ШМИДТЪ.

Я даже не удивился в первый миг. Увиденное было словно продолжением моих мыслей. Но в следующую секунду я торопливо шагнул к витрине. Шмидт пристально смотрел со старой фотографии. Рядом лежали какие-то документы.

— Откуда это?

— Вы разве не знаете? — удивилась заведующая. Она указала на портрет человека со строгим бородатым лицом. — Тадас Врублевские — Фаддей Евстахиевич Врублевский — основатель библиотеки при нашей Академии, адвокат. Был защитником Шмидта на суде… А это фотокопии судебных документов, писем.

— А сами бумаги… Где они?

— Если будет время, если интересно, заходите, — пригласила она. — Эти документы сохранились в архиве Врублевского. Теперь они у нас в фонде.

Если будет время! Ждать другого случая? Выхватив авторучку, я потянул со стола бланк заявки.

И вот в руках пухлая папка. Серый картон с черной надписью: Д’кло.

Типографская копия обвинительного заключения. Телеграммы и открытки сестры Шмидта Анны Избаш: скоро ли Врублевский выедет из Вильно? Газетные вырезки. Речь Врублевского на суде: отнюдь не завуалированные высказывания о самодержавии, холодное презрение к офицерам, которые сейчас с ухмылкой говорят об «экс-лейтенанте», а во время восстания дрожали за свою шкуру; и горячие, мало вяжущиеся с обычным представлением об адвокатских речах, слова в защиту Шмидта. Он и не был просто защитником. Он был другом.

В деле есть открытка, посланная Врублевскому и его товарищам-адвокатам участниками восстания, осужденными на каторгу:

«С Волги-матушки широкой, из высокого терема, то есть из Самарской тюрьмы, шлем Вам привет. Мы ни на минуту не забываем той сердечной поддержки, которую вы дали нам в Очакове. Мы ожидали увидеть в Вас защитников, но нашли больше. И теперь, идя в каторгу, мы думаем: много на Руси есть людей хороших, смелых, честных. И делу, которому мы больше не можем служить, они послужат, может быть, с большим успехом, чем мы.

Врублевский сделал что мог. Шмидт тоже. Защищаться он не стал. Отрицать свою роль в восстании? Значит, взвалить ответственность на матросов? Он жалел теперь лишь о том, что дожил до этого суда, что оказался здесь, в городе, по злой иронии судьбы носящем то же имя, что и восставший крейсер.

«Умирать в бою за свободу легко — это необходимость. Умирать на эшафоте тяжело — это жертва… Зачем я не погиб под снарядами на борту «Очакова»? Зачем пощадили меня пули, когда под пулеметами плыли мы в воде?!»

Я не знаю, точно ли передаю слова. Тогда в голову не пришло заняться выпиской цитат. Торопливо листая страницы, переписанные Анной Избаш, я читал последнюю речь лейтенанта Шмидта и словно слышал его голос. И запомнились не столько слова, сколько ощущение яростной интонации гневного и справедливого обличителя…

Снова пронумерованные разнокалиберные листы: приговор, газетные вырезки, письма. Клочок бумаги. Сверху — размашисто: П.

Шмидтъ, П. Шмидтъ, П. Шмидтъ. Ниже — несколько строк. Это уже после приговора Врублевский пришел к Шмидту и попросил что-нибудь написать на листке. Он сказал:

— Я буду хранить всегда…

Шмидт порывисто набросал то, что говорил несколько месяцев назад на севастопольском кладбище, призывая к свободе. Он требовал поклясться здесь, на могилах расстрелянных войсками демонстрантов, что каждый отдаст свои силы для служения обществу, для революции. Он первым сказал: «Клянусь!»

Это «Клянусь!» как подпись стояло на листе. Тот, кто писал, до конца выполнил клятву…

Я уезжал из Вильнюса в тот же вечер. Думал о неожиданной встрече со Шмидтом. Ощущение яростной интонации не проходило. Образ стал четким и ясным. Живым.

В поездку, о которой написано выше, я отправился после участия в Четвертом Всесоюзном совещании молодых писателей. Оно состоялось в Москве в мае шестьдесят третьего года.

Собралось нас на семинаре одиннадцать человек. Ждали двенадцатого. Сидели в кабинете у Льва Кассиля. Лев Абрамович постукивал карандашом по зеленому сукну стола, молчал и почему-то слегка усмехался.

Волгоградец Юра Мишаткин встал и сказал:

— Иду в поиск.

И пошел. Вернулся минут через пять. Неторопливо сел на диван. Помолчал. Улыбнулся. У него были изящные манеры и такая же внешность. Московские окололитературные девицы, всеми неправдами проникшие на совещание, принимали его за «поэта модных направлений». И разочарованно хлопали ресницами, узнав, что Юра «всего-навсего» автор детских книжек.

Юра улыбнулся и сказал:

— Товарищ, которого мы ждем, не придет. Он в другом семинаре. Его потянуло к «серьезным музам».

— Куда? — мрачно переспросил молчаливый бородач Игорь Ефимов, автор великолепных веселых рассказов о мальчишках.

— В большую литературу, — вежливо объяснил Юра.

— Большая — это когда пишут про больших и для больших? — осведомился украинец Вадим Скоморовский.

— Выходит, так… Ладно, переживем.

— Переживем, — подытожил Лев Абрамович. — Стало нас меньше, но… — он энергично сжал ладони.

— Что же твой земляк-уралец нас покинул? — спросил меня сосед.

Я пожал плечами. Выпускал поэт в Свердловске детские книжки, называл себя детским автором и вдруг…

Дело, конечно, хозяйское. Но, по-моему, грустно, когда автор смотрит на свои произведения для детей, как на пробу пера.

— Есть писатели, — говорил Лев Абрамович Кассиль, — которые как чумы боятся слова «детский». А я это звание всегда принимал как похвалу.

Честное слово, мы тоже принимали бы его как похвалу. Начинающему литератору трудно претендовать на это почетное звание. Но так или иначе, а взявшись писать рассказы, повести или стихи для ребят, он берет на себя ответственность. Детская литература — это воспитание. И если уж пробовать здесь силы, то не для того, чтобы потом «прыгнуть в серьезное творчество», а для того, чтобы рано или поздно дать читателям книгу, которая станет у них одной из любимых.

По-моему, такая мечта есть у каждого, кто пишет для детей. Есть она и у меня. Не знаю, сумею ли я написать такую книгу. Но хотелось бы рассказать в ней о товарищах детства — иногда суровых, насмешливых, но великодушных, о моих нынешних друзьях-мальчишках, о романтике отчаянных игр и первых настоящих дел, о революции, которая живет в каждом из нас. О Шмидте.

Почему именно Шмидт? Так получилось. Иногда трудно объяснить то, что легко почувствовать. Может быть, потому, что образ его в детстве соединял для меня извечную романтику бороздящих море парусников и героику красного флага революции. А если пишешь для ребят, все равно, вольно или невольно, впечатления собственного детства входят в книгу.

Впрочем, возможно, что в этой книге я не напишу о Петре Шмидте. Ни слова. Но он будет стоять рядом у письменного стола, прямой, тонкий, нервный. Раздраженно похрустывая пальцами, с иронической усмешкой станет следить за моим карандашом: «Ну, что? Опять ни черта у вас не получается, молодой человек? Разве так пишут об этом?»

Сюжет еще расплывчат, многое неясно. Известно лишь одно: если и не будет в книге образа Шмидта, то мальчишки все равно будут. Те самые: спокойно-озорной Сережка с теплохода «Клара Цеткин», влюбленный в море.

Виталька, вильнюсские «мушкетеры» и еще многие-многие из тех, с кем я встретился и подружился — уральские, московские, прибалтийские, черноморские ребята.

Пусть у каждого из них появится в душе свои лейтенант Шмидт, Чапаев или Гагарин, Гаврош или Павлик Морозов[12], Спартак или Гарибальди. Пусть все они мечтают о море, о звездах, о дорогах и подвигах.

Пусть у каждого из них останется в жизни след его Каравеллы.

И для этого совсем не обязательно быть влюбленным в паруса. Время летит стремительно. Появляются новые пути и новые герои. Мальчишки уже не так часто пускают в лужах кораблики. Да и луж теперь бывает меньше. Улица, где плавали наши парусники, залита асфальтом. Но она не стала менее шумной и менее веселой.

Между прочим, когда запускают самодельную ракету класса «Желтый гном», раздается шипящий свист, со старого тополя сыплются листья, а из открытых окон визгливо кричат испуганные соседки.