Избранное - Борис Сергеевич Гусев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это как взглянуть, — вздохнул Хрусталев.
— Экономически, я разумею.
— Экономически нет. Но в смысле стимула мастерства? Бесспорно! У нас во ВНИИЗе раньше был один рабочий восьмого разряда, а теперь шестого — человек двадцать. Но разве это равные величины? На него смотреть приходили.
— У нас примерно такая же картина. Соотносительно. А впрочем, мы старались пожестче давать шестой при переаттестации. Но все равно корифеев уравняли с высококвалифицированными.
— Но зачем, зачем?
— Как зачем? Деньги! Четыре миллиарда взяли.
— Четыре?!
— А вы думали! Из-за мелочи не стали б возиться. Впрочем, тут был и другой момент.
— Какой? — заинтересовался Хрусталев.
— Борьба с кустарщиной, с колдовством, которое только один может, остальные не могут. Вот мы и докажем! Механизация! Да, много оправданий можно найти! Было б желание, — отвечал Порфирий Юстинианович.
— И чем доказали? Снижением квалификации? Закупкой импортной техники? А зачем закупать? Сами не можем? — воскликнул Хрусталев.
— Тут обмен, тут другая политика.
— Пожалуй, но все равно показатели надо менять, иначе никакая техника не поможет. Меня по линии райкома включили в комиссию по проверке швейной фабрики, — возбужденно заговорил Хрусталев. — Не справляется с планом! Начинаем разбираться: и с качеством плохо, торговля не берет костюмы — завал. Мы вначале думали — дело в дурной организации труда. Нет. В цехах порядок. Этого ведь не скроешь. Беседуем с руководством — тоже хорошее впечатление. Что за чертовщина! Начинаем вникать, в чем же дело. Беседуем с работницами — квалифицированные кадры. Ну! Спрашиваю у одной, отчего борта пиджака загибаются. Говорит: а как же им не загибаться, мы ж холст в борта ставим неусаженный, а потом на покупателе он садится.
Хозяин понимающе кивнул, показывая, что это ему знакомо.
— Мы к директору: почему не усаживаете? Говорит, не хочу на скамью подсудимых: если я у себя на фабрике усажу холст, он уменьшится на десять процентов, а в масштабах года это сотни, тысячи метров материи!
— Да, это беда их. У меня приятель — директор комбината. Они сами у себя могли б усаживать холст, но для этого они должны признать в министерстве, в Госплане, что выпускают, скажем, не четыре миллиона метров, а три с половиной. Мой-то приятель принял комбинат с этими показателями, теперь ему на себя брать.
— Но ведь фактически количество холста не уменьшится!
— Уменьшится! В том и дело. Борта в пиджаках не будут загибаться, но это уже другой вопрос, — усмехнулся Порфирий Юстинианович и уже без улыбки продолжал: — Вы поймите, эта цифра — четыре миллиона — уже задействована в планах, в прибылях.
— Какие прибыли? Магазины затоварены костюмами!
— А вы заводной! Это уже другая графа. Ну, с бортами я понимаю, а почему они с планом не справляются? Это уже нераспорядительность.
— А шесть процентов ежегодного прироста? За счет чего? — резко спросил Хрусталев. — Тем более что им запланировали одну ткань, а дают другую, подешевле. Так они, изворачиваясь, дошли до того, что начали уменьшать количество операций: рукава вшивали в три операции — перешли на две! Вроде прогресс, а костюмы пошли с перекошенными рукавами.
— К какому же выводу пришла ваша комиссия?
— Встали на защиту фабрики. Доказали с цифрами в руках, что предприятие ни при чем. Секретарь парткома там женщина, нас обнимала и целовала!
— Это все трогательно, а что вы предложили?
— Записали в решении требование — упорядочить систему показателей. Решение половинчатое, но все-таки сдвиг. И еще — повысить нормативную стоимость обработки. Дичь ведь: ткань стоит восемьдесят рублей, а пошив — четыре рубля. Они и горят!
— Да, соотношение с перекосом, но нормативная стоимость утверждена, — и мы с неохотой идем на повышение: надо повышать цены, а мы за стабильность цен.
— Два рубля! Всего на два рубля повысить нормативную стоимость, покупатель это и не заметит, зато улучшится качество. Все к этому! — взволнованно говорил Хрусталев.
— Производительность, производительность, голубчик! Найдите нам показатель вместо вала — в ножки поклонимся! Что взять за основу отсчета?
— Конечный рубль!
— Идея реформы середины шестидесятых… Но в ней не продумана проблема всеобщей занятости. Сейчас же мы испытываем постоянную нехватку рабочей силы.
— Я думаю, что фактически нехватки нет. Теперь я сошлюсь на производительность: низка. И если б каждый работал в полную силу…
— А у них либо на покупателя работай, либо на систему показателей… — подытожил Хрусталев.
— Н-да… У нас этой проблемы нет, — улыбнулся хозяин.
— Да, но мы не прояснили, как вы платите мастерам, корифеям? — спросил Хрусталев.
— А ставки…
— Ставки? То есть оклад?
— Была дискуссия в печати. Следили? Ответил член Госкомитета. Его шибанул корреспондент. Отмолчались, а ставки выделили. Не скажу много — две десятых от общего фонда, но кое-что. Рабочим. Для тех, чей труд не поддается нормированию, практически тузам.
— Две десятых! Ну хоть бы один процент! Нет. Нет масштабного мышления! И в каких пределах?
— До двухсот рублей. Ну уж тут мы сами как-нибудь распорядимся. К этим двумстам да прогрессивно-премиальную и применим, совсем неплохо получится, вернее сказать — получается. Но мы и на моральное поощрение нажим делаем — особые пропуска, портретная галерея в нашем музее…
— О чем говорить! У вас поставлено дело, я все-таки почти неделю наблюдал, сравнивал. Мы считаем, что еще пока мало успели. Работаем, стараемся!
В последних словах Хрусталев уловил иронические нотки, нахмурился, но, вглядевшись в лицо собеседника, которое теперь напоминало ему лицо мхатовского Москвина, углядел в нем
