Дух Серебряного века. К феноменологии эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В результате появляется странная, но весьма характерная для шестовской сравнительной герменевтики вещь: в ходе двойного анализа роковым образом возникает словцо «совсем как» (с его синонимами) и, казалось бы, абсолютно непохожие лица («антихрист» и «христианин») внезапно обнаруживают таинственное подобие. Оказывается, что экзистенция-то (сокровенное бытие) у них одна и та же! – Укажем только на самые эпатирующие случаи «соприкосновения» Толстого с Ницше. «“Бог есть добро” и “Бог умер” – выражения однозначащие» [1421], – т. е. Толстой – такой же, как и Ницше, атеист, ибо ищет в вере «почвы» и нравственного удовлетворения от добрых дел; Ницше, «как и гр. Толстой, подошел к нравственности в надежде, что она – всемогуща, что она заменит ему Бога»[1422]: на наш взгляд, это совершенно неверное суждение, так как Ницше уже в раннем «Рождении трагедии» заклеймил нравственность именем декаданса (в лице проповедника добра Сократа), а впоследствии написал «К генеалогии морали». Далее, «добро» Толстого «только по форме отличается от Нитшевского Uebermensch’a» – оно тоже лишь «нравственный аристократизм»[1423], a «amor fati» Ницше, т. е. любовь к бытию в целом, – также «полное выражение» для решимости Толстого «не “воевать с безобразием”, которое он не мог уничтожить»[1424], – по сути для непротивления злу насилием, и т. д. Но разве тождественно христианское смирение – глубинное подражание Христу перед Его Лицом – стоической атараксии?..
Однако вернемся к подзаголовку книги Шестова. После проведенного им сравнительного толкования двух феноменов писателя и философа не только экзистенциально сближаются «антихрист» и «христианин», но «философия» трансформируется в «проповедь» (у Ницше), а «проповедь» оказывается предваренной «философией» (в случае Толстого). «Uebermensch» играет у Ницше роль «добра» Толстого: именно в сверхчеловеке мыслитель, ставший проповедником, находил точку опоры – «лишь бы спастись от сомнений»[1425]. А Толстой прежде проповеди написал «Войну и мир» – создал подлинную философию жизни, что и побудило Шестова поставить его в герменевтическую пару с Ницше. Итак, оба, Толстой и Ницше – философы жизни в свой творческий полдень, и оба, клонясь к закату, выходят к людям на проповедь, «закрывающую от нас их миросозерцание»[1426]. Оба же они – носители единой экзистенции: «сумасшедшие», злые скептики, бунтари.
Но как же кончается «суд»? Шестов, разумеется, в этой «тяжбе» на стороне Ницше: путь Толстого тупиковый, на «проклятые вопросы» его тезис «“Бог – добро” ничего ответить не может» [1427], тогда как «формула Нитше “по ту сторону добра и зла” является важным, огромным шагом вперед», ибо ею «Нитше открыл путь» к Богу[1428]. Также Ницше вскрыл универсальную антропологическую ситуацию, за которой, по убеждению Шестова, великое будущее – «факт необычайного, огромного значения: совесть восстала в человеке против всего, что было в нем доброго»[1429]. Но как мы видели, к ницшевскому типу тайниками своей души, по Шестову, принадлежит и Толстой. И в последующих шестовских трактатах о Толстом[1430] фундаментальный тезис книги 1900 г.: экзистенциальное существо Толстого «совсем такое же как» у Ницше – продолжает свое развитие. Хотя в связи с Толстым Шестовым привлекается для сравнения множество лиц – от Аристотеля до Гоголя, в лике Толстого решающим оказывается присутствие по-прежнему ницшевского архетипа. Жизнь Толстого в трактовке Шестова – не что иное, как постепенное превращение яснополянского гения в странника. Творческий путь писателя – это цепь катастроф при встречах со смертью, зафиксированная в его произведениях. Крах толстовских устоев при таких катастрофах Шестов уподобляет роковой для Ницше переоценке прежних идеалов (после разрыва с Вагнером), которая так ярко описана в предисловии к «Человеческому, слишком человеческому» 1886 г. В блестящем трактате «На Страшном Суде» незаконченные «Записки сумасшедшего» объявлены «ключом к творчеству Толстого»[1431], а сам Толстой, мало-помалу все глубже уходящий в свой собственный, не такой как у «всех» мир, выведен в некотором роде «сумасшедшим» – тоже «совсем как» Ницше. Но духовный «уход» – не последнее слово Толстого. Последнее же – это уже поступок, уход в неизвестность и смерть, уподобивший, по Шестову, писателя прообразу всех странников Аврааму («Ясная Поляна и Астапово»). Однако разве советы докторов, а не сила судьбы, подобной в этом толстовской, увлекала и странника Ницше, когда он покидал горы Энгадина ради очарования Венеции, моря Генуи?..
Герменевтика Шестова, сближающего Толстого с Ницше, разумеется, очень спорная: творцы-современники, отразившие в своих текстах эпоху, когда позитивизм и демонизм почти осилили христианство, они близки скорее в своей природе, нежели в свободе, области волевого решения. Однако шестовская книга 1900 г. оказалась эвристической, почти что пророческой. В ней Шестов косвенно предсказал будущие «безумие» и «странничество» Толстого, действительно роднящие его с Ницше. Но все же «последние» их пути вели в противоположные стороны, целью их были разные Боги.
«Братья-близнецы»
Настоящая, истинная философия есть философия каторги.
Л. Шестов. Достоевский и Нитше[1432]
Достоевского Шестов считал великим философом – превосходящим, в шестовском рейтинге, Канта, равномощным Ницше и Платону. Обсуждает Достоевского Шестов почти всегда в паре с кем-то другим, соответственно образ Достоевского то ли меняется, то ли поворачивается разными гранями. При этом и герменевтический vis-a-vis Достоевского в «зеркале» последнего становится удивительно похожим на него. И, по Шестову, «без преувеличения могут быть названы <…> братьями-близнецами» Ницше и Достоевский [1433], – но имя Ницше Шестов легко мог бы заменить именами Лютера и Кьеркегора. Сравнительный, двойной характер герменевтики Шестова,
