Мидлмарч: Картины провинциальной жизни - Джордж Элиот

– Вполне довольна, благодарю вас. Миссис Булстрод с дочерьми сегодня вечером нет дома. Я пригласил вас, мистер Ладислав, намереваясь сделать сообщение сугубо личного… я бы сказал, глубоко конфиденциального свойства. Думаю, вы будете весьма удивлены, узнав, что ваше и мое прошлое связаны тесными узами.

Уилла словно ударило электрическим током. Он настороженно и с большим волнением слушал об этих относящихся к прошлому узах и был полон недобрых предчувствий. Все казалось зыбким и расплывчатым, как во сне, – то, что начал крикун незнакомец, неожиданно продолжил сейчас хилый образчик респектабельности, чьи тусклые глаза, приглушенный голос и церемонная, плавная речь были в этот миг почти так же противны ему, как манера его кичливого антипода. Он сильно побледнел и сказал:

– Да, действительно, вы меня удивили.

– Вы видите перед собою, мистер Ладислав, человека, которого постиг тяжкий удар. Но голос совести и сознание, что я нахожусь перед судом того, чей взгляд прозорливее, нежели взгляд человеческий, побуждают меня сделать вам признание, ради чего я вас и пригласил. Что же касается мирских законов, у вас не может быть ко мне никаких претензий.

Уилл испытывал не столько удивление, сколько неловкость. Мистер Булстрод помолчал, подперев голову рукой и глядя в пол. Но вот он устремил испытующий взгляд на Уилла и сказал:

– Мне говорили, что вашу мать звали Сара Данкирк, что она бежала от родителей и стала актрисой. Говорили мне также, что ваш отец был одно время тяжко болен. Могу я спросить: вы подтверждаете эти сведения?

– Да, все это так, – сказал Уилл, встревоженно пытаясь догадаться, что последует за этими вопросами, предварявшими, как видно, объяснение, на которое намекнул банкир. Но мистер Булстрод в тот вечер был во власти своих чувств и направляем только ими; уверенный, что время искупления пришло, он стремился покаянными речами отвести нависшую над ним кару.

– Вам что-нибудь известно о родственниках вашей матери? – продолжил он.

– Нет, мать не любила вспоминать о них. Она была благороднейшая, честнейшая женщина, – чуть ли не гневно ответил Уилл.

– Я не намеревался говорить о ней ничего дурного. Упоминала она когда-нибудь при вас о своей матери?

– Однажды она сказала, что ее мать навряд ли знает причину ее побега. «Бедная мама», – с глубокой жалостью произнесла она.

– Ее мать стала моей женой, – сказал Булстрод и, немного помолчав, добавил: – У меня есть обязательства перед вами, мистер Ладислав, обязательства, как я уже вам говорил, не юридического свойства, но моя совесть их признает. Этот брак сделал меня богатым человеком; вероятно, я не разбогател бы… или, во всяком случае, разбогател в меньших размерах, если бы вашей бабке удалось разыскать дочь. Дочь эта скончалась, как я понимаю?

– Да, – сказал Уилл, охваченный столь острым недоверием и неприязнью к собеседнику, что, не отдавая себе отчета в своих действиях, взял с пола шляпу и встал. Ему не хотелось иметь ничего общего с Булстродом.

– Умоляю вас, останьтесь, мистер Ладислав, – встревоженно проговорил Булстрод. – Вас, несомненно, поразила неожиданность. Но заклинаю, выслушайте несчастного, сломленного душевными муками.

Уилл сел, чувствуя смешанную с презрением жалость к добровольно унижающему себя пожилому человеку.

– Мистер Ладислав, я намерен возместить ущерб, который потерпела ваша мать. Я знаю, что вы не располагаете состоянием, и собираюсь отдать вам соразмерную часть капитала, которая, возможно, принадлежала бы вам уже сейчас, если бы ваша бабка была уверена, что ее дочь жива, и сумела бы ее найти.

Мистер Булстрод сделал паузу, полагая, что собеседник потрясен его благородством, а в глазах всевышнего он искупил свой грех. Он не догадывался, с каким чувством слушает его Уилл, чья способность к молниеносным выводам особенно обострилась после намеков Рафлса, проливших свет на обстоятельства, которым лучше было бы остаться под покровом тьмы. Ладислав не ответил, и мистер Булстрод, под конец своей речи опустивший глаза, вопросительно посмотрел на собеседника, который смело встретил его взгляд и сказал:

– Но вы, я полагаю, знали, что моя мать жива, и знали, где ее найти.

Мистер Булстрод весь сжался – у него задрожали губы и руки. Он никоим образом не ожидал такого поворота разговора, не ждал он и того, что будет вынужден рассказать больше, нежели считал необходимым. Но солгать он не решился и неожиданно почувствовал, как почва, на которую он вступил не без уверенности, заколебалась у него под ногами.

– Ваше предположение правильно, не стану отрицать, – ответил он, запинаясь, – и мне бы хотелось возместить вам урон, ибо из всех, кому я таковой нанес, вы единственный оставшийся в живых. Не сомневаюсь, вам понятно, мистер Ладислав, что руководствуюсь я не житейскими, а более высокими соображениями, которые, как я уже упоминал, не продиктованы стремлением избежать судебного преследования. Я готов в ущерб своему состоянию и будущему моей семьи выплачивать вам ежегодно пятьсот фунтов в течение всей жизни и оставить соответствующую сумму после смерти, более того, я готов понести и большие расходы, если у вас возникнет достойный похвалы проект, требующий дополнительных затрат. – Мистер Булстрод так подробно описал свои намерения в надежде, что пораженный его великодушием Ладислав, полный признательности, позабудет все сомнения.

Но весь вид Уилла – гордая поза, брюзгливая мина – выражал предельную строптивость. Нимало не растроганный, он твердо заявил:

– Прежде чем согласиться на ваше предложение, мистер Булстрод, я должен задать вам один-два вопроса. Были ли вы связаны с предприятием, послужившим в свое время основой состояния, о котором вы ведете речь?

«Рафлс все ему рассказал», – мелькнуло в голове Булстрода. Мог ли он отказаться дать ответ на вопрос, на который сам же напросился?

– Да, – ответил он.

– А этот промысел можно или же нельзя назвать предельно бесчестным… то есть таким, что, если бы обстоятельства дела получили огласку, участники предприятия были бы поставлены в один ряд с преступниками и ворами?

Голос Уилла звучал резко и зло: чувство глубокой горечи принудило его задать вопрос столь прямо.

Булстрод побагровел от гнева. Он готов был к самоуничижению, но неукротимая гордыня и многолетняя привычка властвовать пересилили раскаяние и даже страх, когда этот молодой человек в ответ на предлагаемое благодеяние неожиданно принялся его обличать.

– Предприятие возникло, сэр, прежде, чем я стал его участником, и не ваше дело учинять мне такого рода допрос, – ответил он, не повышая голоса, но с раздражением.

– Нет, мое, – возразил Уилл, снова вставая со шляпой в руках. – Я имею полное право задавать подобные вопросы, так как именно мне предстоит решать, согласен ли я иметь с вами дело и принимать от вас деньги. Мне дорога моя незапятнанная честь. Мне дороги не опороченные позором родственные и дружеские связи. Сейчас я неожиданно узнал, что по не зависящим от меня причинам мое имя опорочено. Моя мать страшилась этого, она сделала все, чтобы устраниться от бесчестья, и я поступлю так же. Оставьте у себя свои нажитые преступлением деньги. Располагай я состоянием, я охотно отдал бы его тому, кто сумел бы доказать, что вы говорите неправду. Я благодарен вам только за то, что вы не отдали мне этих денег раньше, когда не в моей власти было от них отказаться. Человеку необходимо чувствовать себя джентльменом. Доброй ночи, сэр.

Булстрод не успел возразить, как Уилл поспешно и решительно вышел из комнаты, и мгновение спустя за ним захлопнулась парадная дверь. Внезапное известие о позорном наследстве возмутило и потрясло его, и ему недосуг было раздумывать, не слишком ли круто он обошелся с Булстродом, не слишком ли надменно и безжалостно отмел запоздалую попытку шестидесятилетнего человека исправить содеянное им зло.

Постороннего наблюдателя, вероятно, удивили бы его запальчивость и резкость. Но ведь никто из посторонних не знал, что все касавшееся его чести немедленно напоминало Уиллу о его отношениях с Доротеей и обращении с ним мистера Кейсобона. Потому одной из причин, побудивших его столь поспешно отринуть предложение Булстрода, была мысль, что, приняв это предложение, он бы не смог сознаться в этом Доротее.

Ну, а Булстрод… после ухода Уилла он разрыдался, как женщина, потрясенный до глубины души. Впервые ему открыто выразил презрение человек, стоящий на общественной лестнице выше Рафлса. Стыд, сознание своей униженности пронизали его до мозга костей, и он ни в чем не находил утешения. Некоторое облегчение принесли слезы, но их пришлось поспешно осушить, так как вернулись жена и дочери. Они только что прослушали письмо, полученное от миссионера, который проповедовал на Востоке, глубоко сожалели, что мистер Булстрод не присутствовал при чтении, и пытались пересказать ему все, что там было интересного.