Последние узы смерти - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Покорись, – прозвучал в его сознании тихий, но набрякший бешенством шепот Мешкента. – Отказываясь, ты рискуешь всем. Покорись».
Невозможно было судить, много ли понимает бог в происходящем. Каден, послушно описывая кшештрим наружное положение дел, одновременно схоронил бога так глубоко, что сам его еле слышал.
«Отдай мне себя», – проскрежетал бог и замолчал.
Каден взвешивал шансы. Мешкент способен дать бой – он доказал это, еще будучи в теле Длинного Кулака. Главный вопрос – на сколько хватит его сил. Один монах, напав внезапно, чуть не убил ножом и шамана, и бога в нем – убил бы, не прими Каден Владыку Боли в себя. Мешкент был силен, но в его силе была и его слабость: он до сих пор, как видно, не мог вообразить своего поражения и представить мир, в котором победа достается не ему.
«Да и как ему это представить?» – устало подумал Каден.
Мир ни разу не дал Мешкенту отпора, не показал образа гибели.
«Покорись мне!» – зарычал бог.
Уставившись на медлительный водоворот, Каден покачал головой: «Нет».
Далеко за полночь он наконец услышал тяжелые шаги по битому камню.
– Ступайте, – велел ил Торнья охране. – Я поговорю с нашим новым другом наедине.
Кода солдаты отошли так, чтобы не слышать голоса, кенаранг остановился перед Каденом, поставил на низкий простенок фонарь и сам присел, скрестив руки на груди.
– Итак… – Он кивнул, как кивают старому приятелю, с которым сошлись за обедом после долгой разлуки.
– Где Тристе? – спросил Каден. – Что ты с ней сделал?
– Что я с ней сделал? – Изобразив недоумение, ил Торнья ткнул себя пальцем в грудь. – По мне, ужасно похоже на то, что бежала она от тебя.
– Она испугалась, – ответил Каден, отмахнувшись от правдивого ответа. – Не знала, что делать. Я ее не бил по голове и не опаивал. И не связывал.
– На самом деле, – ил Торнья забарабанил пальцами по стене, – ты все это делал. Бедняжка расчистила тебе дорогу во дворец, а потом ты кинул ее в эту вашу нелепую темницу. При прочих равных я бы сказал, что у нее больше оснований ненавидеть тебя, нежели меня.
– Она знает, что ты такое, – покачал головой Каден. – Как и я.
– Что же я такое? – вздернул брови ил Торнья.
– Кшештрим, – глядя ему в глаза, ответил Каден. – Ты вел против человечества войну на уничтожение. Ты губил собственных детей. Ты – убийца богов.
– Ах… – Ил Торнья лениво повел рукой. – Ты об этом.
Каден сбился, не нашелся с ответом. Он сам не знал, чего ждать. Может быть, отрицания. Вызова. Только не этого небрежного равнодушия.
– Дело в том, – говорил ил Торнья, – что, подобрав подходящие слова: убийца, губитель, можно выставить злом кого угодно. Пришлепываешь словом то, что тебе не по нраву, и можно об этом больше не думать.
– А что тут думать? Киль мне рассказал, как ты убил богов: Акаллу и Корина. Он объяснил, что после их гибели мы лишились немалой части того, чем были: благоговения перед миром природы и небесами. Я все знаю. Ты все эти тысячелетия искал средства убить и других богов – старших богов – и уничтожить наш род.
– Разумеется. А он не объяснил тебе зачем?
Каден опешил:
– Потому что ты нас ненавидишь… – Он понял свою ошибку, едва слово сорвалось с языка.
Ил Торнья покачал головой:
– Ты не так туп. Сам знаешь, для меня это слово ничего не значит. – Он нарочито вздохнул. – Я искал средства исправить поломку.
– Мы исправны.
– О?
– Мы другие. Не всем же быть кшештрим.
– Конечно нет. Кеттралы – не кшештрим. Собаки – не кшештрим. Но вы… – Он погрозил Кадену пальцем. – Вы когда-то были кшештрим. Пока вас не испортили новые боги.
– Мы не считаем порчей любовь, верность, радость…
Ил Торнья нетерпеливо перебил:
– Все это – цепи. Младшие боги вас сломали, ослабили, чтобы поработить, а самое оскорбительное, что ваши новые хозяева заставили вас им поклоняться. Посмотри на ваши храмы: Сьены и Эйры, Хекета и кого там еще. Прислушайся, как вы молитесь. «Молю, богиня, дай мне радости. Молю, владыка, избавь меня от боли». – Он покачал головой. – Я ждал от тебя большего, Каден. Уж ты-то мог бы понять.
Каден медленно, стараясь успокоить мысли, втянул в себя воздух:
– Почему я?
– Хин! – воскликнул ил Торнья. – Ты учился у хин. Очевидно, недоучился, но успел хоть мельком увидеть истину. Должен был хоть отчасти оценить красоту свободы: жизни, не порабощенной вашими животными страстями.
Каден молчал. Какую бы коварную игру ни вел кшештрим, слова его были близки к истине. За долгие годы в Ашк-лане Каден научился дорожить свободой от человеческих слабостей, от нескончаемых потребностей. Конечно, эта свобода была не совершенна. Даже хин еще смотрели на мир сквозь мутное стекло своего «я», но абсолютная пустота ваниате сулила большее. Делала жизнь чище, прозрачнее.
– Будем откровенны, – предложил ил Торнья, снова откидываясь на стенку. – Ты знаешь, что в девушке заперта богиня, и я это знаю.
Каден заморгал в надежде скрыть мелькнувшие в глазах мысли.
– Тебе тоже промыли мозги, ослепили, как весь ваш род, и ты тоже видишь все не таким, как есть, – говорил ил Торнья, – но ты, Каден, не дурак. Ты понимаешь: я не бросил бы северный фронт, не забрался бы в такую даль ради погони за обычным личем.
Он, подняв бровь, стал ждать ответа.
– Чего ты от нее хочешь? – помолчав, спросил Каден.
– Хочу ее убить, – весело ответил ил Торнья. – И убью.
В глубине Кадена ворочался, корчился Мешкент, бросался на бестелесные стены своей тюрьмы. В древности Владыку Боли изображали в образе тигра или гигантского кота, и сейчас Кадену казалось, что в мозгу у него мечется и рычит тигр. Уже одно только присутствие Мешкента поколебало обретенное в Ашк-лане равновесие, а носить божество в себе было много хуже. Он чувствовал себя замутненным, взбаламученным, Мешкент представлялся ему большим камнем, брошенным в тихий пруд сознания. Он и раньше изнемогал, сдерживая бога, сражаясь с ним. А проделывать это под взглядом ил Торньи граничило с невозможностью.
– Чего же ты ждешь? – сдавленно спросил Каден.
Ил Торнья вздохнул:
– Она мне нужна.
– Зачем?
– Как приманка.
«Так, – понял Каден, – я не ошибся».
У него не было сил гордиться своей проницательностью.
– Ты надеешься приманить на нее Мешкента. – Теперь уже Каден покачал головой, добавив в голос толику презрения. – Ты
