Клан Пещерного Медведя - Джин Мари Ауэл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Хорошо, что Мог-ур стар, – часто думал Бруд. – Когда я стану вождем, шаманом будет Гув». Гув был ровесником Бруда, его товарищем по охоте. Помощника шамана не окружал ореол неземного могущества, и Бруд не сомневался – лестью или силой он заставит Гува соглашаться со всеми своими решениями. О том, чтобы подчинить себе Мог-ура, нечего было и мечтать.
«Больше я не дам вождю повода усомниться в моем мужестве и выдержке, – обещал себе Бруд, слоняясь по ближнему лесу. – Ни к чему подвергать себя опасности утратить расположение Брана. Но придет день, когда вождем стану я. – При этой мысли Бруд сразу воспрянул. – Тогда всем придется подчиниться моей воле. И Бран уже не сможет защитить Эйлу. – Предвкушая скорое торжество, Бруд припоминал все свои обиды на Эйлу. – Она настроила против меня вождя, она настроила против меня даже Огу, мою женщину. Много раз она выказывала мне пренебрежение, много раз похищала славу, принадлежащую мне по праву». Он упивался этими воспоминаниями. Придет день, когда он отплатит за все свои обиды. И тогда она пожалеет, что духи привели ее в клан.
Не только Бруд досадовал на Мог-ура. Креб и сам укорял себя – он полагал, что молоко у Эйлы пропало по его вине. Конечно, он хотел лишь добра ей и ребенку, а причинил непоправимое зло. Он ничего не понимает в женщинах, в том, как устроены их тела. Лишь на склоне лет ему довелось жить у одного очага с матерью и младенцем. Откуда ему было знать, что когда женщина кормит грудью, это необходимо не только ребенку, но и ей самой. Никто не сказал ему об этом, никто не предупредил.
И надо же было такой беде случиться с Эйлой, сокрушался Креб. Неужели причина тут в том, что сын ее с рождения обречен на несчастья? Измученный раскаянием, Креб упрекал себя в дурных намерениях, которых на самом деле у него не было и в помине. Правда ли, что он беспокоился о голодном ребенке, спрашивал себя старый шаман. Или хотел причинить боль Эйле, отомстить ей за то, что она, сама того не ведая, навсегда лишила его душевного спокойствия? Достоин ли он Урсуса, своего великого покровителя? Он, Мог-ур, унизившийся до жалкой мести. Ему следовало служить людям клана образцом духовного величия. Возможно, клан, чей Мог-ур столь ничтожен в своих помыслах, достоин своего печального удела.
Предчувствие неминуемой гибели, уготованной его племени, тоска по умершей Изе, чувство вины перед Эйлой – все это погрузило Мог-ура в неизбывное уныние. Он чувствовал, что земная жизнь – самое тяжелое испытание, выпавшее на долю его духа, – близится к концу.
Эйла ни в чем не упрекала Креба, она винила лишь себя. И все же ей тяжело было смотреть, как сын ее сосет грудь другой женщины. Она была благодарна Оге, Аге и Ике, которые пришли к ней на помощь. Но как правило, она просила Убу отнести ребенка к другой женщине и побыть у чужого очага, пока Дарк не насытится. Эйла ощущала, что с утратой молока ослабела связь, соединяющая ее с сыном. Она по-прежнему горевала по Изе, корила себя за ее смерть и переживала за Креба. Но старый шаман так глубоко ушел в себя, что она боялась его тревожить. Каждую ночь, прижимая к себе спящего Дарка, Эйла мысленно благодарила Бруда. Если бы он согласился взять к своему очагу ее ребенка, она лишилась бы даже этих недолгих часов близости с сыном.
В ненастную осеннюю пору Эйла вспомнила про свою заброшенную пращу. Охота была хорошим предлогом побыть наедине с собой. В последний год Эйла почти не охотилась и утратила навык, но, когда она снова взялась за оружие, к ней быстро вернулись прежняя ловкость и меткость. Она зачастую уходила в лес рано утром, оставляя Дарка на попечение Убы, и возвращалась затемно. Свежий воздух и движение пошли ей на пользу. Правда, она столкнулась с одним небольшим затруднением. Тело ее достигло полного расцвета, и тяжелые груди, которые тряслись и дрожали, когда она гналась за добычей или перескакивала через препятствие, причиняли ей много неудобств. Эйла заметила, что мужчины носят набедренные повязки, защищающие наиболее чувствительные части их тела, и вырезала из кожи широкую полосу, которая завязывалась на спине и поддерживала грудь. Теперь ей ничто не мешало, и она не обращала внимания на любопытные взгляды, которые соплеменники бросали на ее необычный наряд.
Охота укрепила силы Эйлы и немного отвлекла ее от грустных размышлений, хотя печаль по-прежнему камнем лежала у нее на сердце. Уба чувствовала, что у их очага поселилась тоска. Девочка скучала по матери, а Креб и Эйла замкнулись в своих переживаниях. Лишь Дарк, по-детски жизнерадостный, напоминал о том счастье, которое раньше казалось Убе незыблемым. Даже Креба неунывающему мальчугану иногда удавалось вывести из оцепенения.
По своему обыкновению, Эйла с утра отправилась на охоту, а Уба хлопотала по хозяйству в глубине пещеры. Накормив Дарка, Ога принесла его к очагу старого шамана. Креб был один, и ему пришлось самому возиться с ребенком. Сытый и довольный, Дарк не имел ни малейшего желания спать. На четвереньках он подполз к Кребу и, вцепившись в его накидку, встал на свои мягкие неокрепшие ножки.
– О, вижу, ты скоро пойдешь! – жестами выразил одобрение Креб. – Зима еще не кончится, а ты уже будешь вовсю бегать по пещере, мой мальчик!
И он легонько похлопал малыша по круглому тугому животику. Уголки губ мальчика поднялись, и он издал тот странный звук, который прежде Кребу доводилось слышать лишь от одного существа. Он рассмеялся. Старый шаман опять похлопал мальчика, тот в ответ радостно захихикал, потерял равновесие и шлепнулся на свой круглый задик. Креб помог ребенку встать на ножки и принялся пытливо разглядывать его.
Ножки у малыша по-детски пухлые, кривые, но не до такой степени, как у других детей в клане. Даже сейчас видно – кости узкие, вытянутые и прямые. Наверное, решил Креб, когда Дарк вырастет, он будет таким же высоким, как Эйла. Когда он родился, шейка у него была такой слабой, что казалось, он никогда не сможет держать голову. Но и у Эйлы тонкая длинная шея. Голова у мальчика не совсем такая, как у матери. Хотя высокий лоб, несомненно, от
