Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Если траншейная жизнь тяжело давалась здоровым и невредимым (как людям, так и животным), что уж говорить о раненых. Немец Алоизий Левенштайн с жалостью смотрел на типичных жертв сражения: «Среди груды тел лежали три раненых француза. У одного раздроблены обе ноги, у второго кишки наружу, третий пытался застрелиться, но кто-то из наших отобрал у него револьвер. Он дважды стрелял себе в голову, чтобы прекратить мучения, но плохо прицелился, слишком высоко. У него снесло макушку, и он стонал так, что сердце разрывалось. Другой лежал уже, наверное, мертвый, но нога еще дергалась, как у агонизирующей куропатки. Жуть!»{1093}

За предшествующие полвека военная медицина, в отличие от многих других областей науки, продвинулась совсем недалеко. Из-за отсутствия антибиотиков немало жизней уносила гангрена, тем более что очень часто раненым приходилось ждать медицинской помощи не один день. Часто пациенты ошибочно принимали уходящую боль за выздоровление. На самом же деле онемение и бледность кожи были предвестниками неминуемой смерти. Чтобы выжить, требовалось небывалое везение. Под Сен-Миелем 12 октября Рене Кассен получил ранение в живот (такие раны в большинстве случаев смертельны). Согласно уставу медицинской службы французской армии лечить его имели право только врачи собственного полка, которые находились за 650 км. Кассен выдержал и 10-дневный путь, и последовавшую за ним операцию без анестезии, но после пережитого до конца жизни боролся за права инвалидов войны и права человека{1094}.

Эдуард Кердеве, придя во французский полевой госпиталь на сахарной фабрике попрощаться с умирающим другом, обнаружил 80 перемазанных окопной глиной человек, лежащих на соломе. Единственную на весь госпиталь койку оставляли для тех, кто уже вот-вот умрет. В октябре в результате ошибки стрелочника санитарный поезд с пятью сотнями раненых попал на ветку, ведущую к взорванному мосту через Марну. Лишь два вагона из 15 – по случайному совпадению, с немецкими ранеными, – избежали падения в реку. Далеко не все медсестры были сестрами милосердия. Капитан Плье де Дис с изумлением описывал сцену у состава с ранеными: шагавшая вдоль вагонов женщина у каждой открытой двери мимоходом интересовалась, нужен ли врач. Но когда кто-то в ответ позвал ее к товарищу, у которого открылась рана в животе, испуская характерный смрад газовой гангрены, она просто повернулась и пошла дальше. Де Дис в конце концов отыскал замученного работой врача и передал ему просьбу, а сам просто сбежал. «Я уже насмотрелся на эти ужасы, пусть сами разбираются», – писал он.

Луи Мофре, военный санитар, описывал собственные жалкие попытки помочь раненому: «Лицо его со сломанной челюстью – одна сплошная кровавая каша. Удалив осколки из рта, мы смогли пропустить в пищевод трубку, через которую влили раствор для промывания желудка, немного воды, потом каплю кофе». В санитарном пункте, где работал Мофре, воды вечно не хватало даже на то, чтобы самому помыть руки перед перевязкой ран. Большинство раненых поступало в состоянии болевого шока, с которым ни Мофре, ни его коллеги ничего поделать не могли; о переливаниях крови в этих антисанитарных условиях речь тоже не шла. Вот так выглядел один из пунктов, где он работал: «Слева от входа лежат на солнце два трупа, прикрытые куском брезента; за ними громоздится снаряжение, винтовки, штыки, пропитанное кровью белье. Внутри из освещения только две лампы и пара свечей. Постепенно глаза привыкают, и начинаешь различать раненых, почти вповалку лежащих на земляном полу. Пахнет продуктами жизнедеятельности, кровью, рвотой; слышатся только бесконечные крики. Самое трудное – влезть ступней между ногами одного раненого, а коленом – в подмышку другого, когда перевязываешь третьего».

Кроме того, Мофре приходилось хоронить умерших, «часто кошмарно смердящих, совершенно разложившихся, с черными, распухшими лицами, где копошились черви. Чтобы раздеть такого и снять жетон, требовался крепкий желудок». В первые месяцы войны офицеров хоронили отдельно от рядовых, но с увеличением потерь во французской армии был издан приказ, согласно которому привилегии отдельного погребения теперь удостаивались лишь чины от капитана и выше. Французское правительство наконец уступило протестам граждан и разрешило родным забирать погибших, чтобы похоронить на родине, однако возникла новая проблема: многим перевозка оказалась не по карману. Британцы и немцы между тем почти всех своих рядовых хоронили в общих могилах вблизи от места гибели.

Взрывы пока еще не превратили театр военных действий в грязное месиво – на это потребуются долгие месяцы и тысячи тяжелых орудий. В 1914 году еще сохранялись какие-то постройки и даже измочаленные живые изгороди и перелески, однако день ото дня их число сокращалось. Командир немецкого полка у Пулкапелле, некий майор Гримм, вспоминал, как часть его солдат с удобствами устроилась в фермерском доме, а сам он впервые за много дней побрился. Но тут их пристанище подверглось массированному артиллерийскому удару, и большинство постояльцев погибло.

По мере того как солдаты привыкали месяц за месяцем сидеть на одном месте, перестреливаясь с противником, на каждом участке возникали свои печально известные достопримечательности. Позиции под Месеном, за которые отчаянно сражалась стрелковая бригада, получили название «Птичья клетка» из-за перекрытых колючей проволокой подступов. У Ла-Бассе «Поездом домой» назывался заброшенный состав, который немцы забетонировали и устроили снайперские позиции. Там британскому солдату – если повезет – удавалось «выхлопотать билет на родину», то есть получить легкое ранение, которое обеспечивало отправку домой, отсюда и название. Немало крови пролилось на одной из позиций в Вогезах, название которой – Hartsmannsweilerkopf – немцы сократили до HWK, а французы прозвали Vieille Amande – «Старый миндаль». Для кайзеровских солдат эта стратегическая высота у дороги на Мюлуз действительно оказалась крепким орешком и отняла немало сил и жизней.

В 1914 году армиям не хватало почти всего, что требовалось для позиционной войны. Телефоны были в дефиците, а сигнальщики не могли пользоваться световой морзянкой или семафорить флажками, как они привыкли в колониальных кампаниях. Поэтому командирам приходилось отправлять письменные сообщения – подвергая смертельной опасности курьеров. Винтовки, забивающиеся грязью и пороховым нагаром, невозможно было нормально почистить из-за нехватки масла и ветоши. В результате их часто заклинивало, чему способствовали еще и некачественные боеприпасы, поставляемые недобросовестными изготовителями. Солдаты Королевского уэльского, забив свинью на заброшенной ферме, использовали жир для смазки оружия. На примитивном уровне находилась и санитария: солдаты мочились в консервные банки, которые затем закидывались как можно дальше за бруствер. Испражняться тоже приходилось прямо в траншеи, и пока не разработали порядок избавления от отходов, экскременты также попросту забрасывались на ничейную полосу. Когда инженеры проложили по фронту Королевского уэльского единственную линию колючей проволоки, один из товарищей Фрэнка Ричардса бросил презрительно, что под ней и жираф пройдет{1095}. Однако в ближайшие недели новых поступлений проволоки у британцев не предвиделось.

Немцы гораздо больше британцев, французов и бельгийцев старались обустроить быт. Они не только окапывались глубже, но и добавляли уютные штрихи своим временным пристанищам. Лейтенант Адольф Шпеманн восхищался полками, световыми окнами и нишами, которые его солдаты устраивали в своих «квартирах»{1096}. На аккуратных табличках перед входом значились такие названия, как, например, Villa Sorgenfrie – Безмятежная вилла. Другой блиндаж, выложенный неразорвавшимися французскими снарядами, назывался Palais des Obus – Дворец снарядов. Питались немцы тоже получше французов: часть Луи Бартаса неделями держалась на выдаваемых на рассвете пайках из холодного кофе, куска сушеного мяса и ломтя облепленного грязью хлеба. Для тех, кто мог и хотел раскошелиться, находились способы дополнить этот скудный рацион: каждую ночь один из товарищей Бартаса, рискуя попасть под трибунал, совершал пешую вылазку в Бетюн, где покупал заказанные половиной роты продукты и нагруженный возвращался под утро.

Профессиональные военные, включая верховное командование, теперь рассматривали кампанию как состязание в стойкости, в котором победу одержит та сторона, которая перетерпит больше лишений и тягот. 7 декабря Шарль де Голль писал матери: «Что такое этот конфликт, если не война на уничтожение? Борьба, которая по своему размаху, значимости и ярости превосходит все, что Европа знала до сих пор, не может обойтись без огромных жертв. Ее нужно выиграть. Победа будет за теми, кто жаждет ее всем сердцем»{1097}. Мирное сосуществование, наладившееся на многих участках фронта, приводило де Голля в ужас. Выкопав по направлению к немцам траншею, чтобы лишить их возможности устроить подкоп, он обратился к батальонному командиру с требованием открыть из этой траншеи огонь. Майор строго отказал: «Даже не думай. В нашем секторе этого не нужно, иначе будет фейерверк. Они нас не трогают дома, и мы не будем их трогать здесь, у Бонне-Персан». Де Голль писал с сожалением: «У траншейной войны есть серьезный недостаток: она внушает ощущение, будто, если я не стану трогать врага, то и он меня не тронет. <…> Печально».