Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Возможно, как раз в то время, когда они оставят убежище, обвалятся стены квартиры… Сейчас все возможно. И опять на нее накатывается волна слабости, сами собой слипаются глаза. К ней подходит Фредина мать с большой глиняной кружкой, расписанной белыми и голубыми цветами. Над ней поднимается шапка белой прозрачной пены. Но господи, кружка выпала из рук. Выпала! Кружка парного молока! Где же она? Женщина распрямляется и поворачивает к ней черное измученное лицо. Это не мать Фреды. Это ее, Мариина, мать. И она протягивает к Марии худые, как тростинки, руки. Мария вздрагивает. Открывает глаза. Земля дрожит, гудит, качается — от далеких взрывов, от прямого попадания. На мгновение загорается крохотная лампочка на потолке. Словно вспышка молнии, в свете которой промелькнули белые испуганные лица с почти безумными от страха глазами. Это лица берлинцев, которых неизменно проклинала Фреда. Сейчас они разделяют одну судьбу. И кто знает, не окажутся ли все вместе погребенными здесь через какое-то мгновение.

Удары следуют один за другим. Все ближе, все сильнее. Мария прижимает к груди детей. Чувствует, как дрожат их хилые, хрупкие тела. Кажется, слышно биение перепуганных крошечных сердец. Более того. Рядом с нею, прижавшись к ней, они вообще уже не два тела, охваченные страхом, — всего лишь два сердца, вздрагивающих при очередном разрыве бомбы. А разрывы по-прежнему следуют один за другим, и они все ближе, все ужаснее.

Вокруг слышен шепот, вздохи, переходящие в рыдания. Рыдания становятся все сильнее, затем сплетаются в едином общем хоре, глухое звучание которого вскоре сливается с грозным звучанием оркестра. Печальная мелодия реквиема расплывается над этими жалкими, лишенными воли существами, в которых не осталось ничего, кроме страданий, муки, отчаяния… Музыка звучит в полном смятения сердце Марии. И все нарастает, словно укачивая и пытаясь защитить. Ее измученная душа поет «Salva me».

«Великий боже, обращаюсь к тебе, если ты существуешь. Хоть и знаю, что не прислушаешься ко мне, даже если и существуешь. Знаю, к тебе взывали куда более верующие люди, чем я. Люди из Герники. Из моего родного города и из многих, многих других. Но ты остался безучастен к их мольбам. И все же прошу, умоляю тебя: пожалей хотя бы детей! Пусть умру я, только чтоб дети… Но что такое я говорю? Считай, что ни о чем тебя не просила. Что смогут сделать оставшиеся одни дети посреди этого хаоса, этого ужаса, холода и голода? Делай как знаешь. Разве я не предвидела это? Разве не представляла себе еще тогда, в прекрасный летний день в Испании, в чудесном, дальнем краю, таком красивом и столь же несчастном? Но это апокалипсическое видение было рассеяно появлением мужчины, красивого и любимого, который явился вовремя и явился, чтоб спасти меня. Теперь меня некому успокоить. И нет больше видений — есть жестокая действительность. Если б он и был сейчас рядом с нами, все равно ничего бы не смог сделать».

Она не отдавала себе отчета в том, что давно уже плачет. Слезы текли по лицу, падали на головки прижатых к груди детей.

— Не плачь, мамочка, — вздохнула Кетти. — Не плачь. Если умрем, Фреда нас похоронит и положит на могилы красивые венки из цветов. Фреда добрая.

Внезапно девочка вздрогнула. От чего: от страха? Или оттого, что заплакала?

— Мамочка, а самолеты больше не прилетят?

Начал хныкать и Алекс. С потолка сорвался кусок цемента и свалился на головы сидящих где-то в другом углу подвала. Послышались крики, вскоре, однако, прекратившиеся. Фреда, все это время не подававшая признаков жизни — возможно, уснула еще до начала воздушной атаки, — взяла Алекса на руки. Другой, свободной рукой она обняла Марию.

— Смелей, Мария! Не будем терять надежды, — сказала она. — И молиться богу, — добавила без особой, впрочем, уверенности. — Молиться, да. Сколько уже бог спасал нас. Спасет и на этот раз. — И стала неслышно что-то шептать.

Никто не последовал ее примеру. Мария только что молилась — но никакого душевного успокоения не испытала, хоть и надеялась обрести его. Дети молитв еще не знали. Хотя она же, Фреда, и должна была научить их молиться. Но не научила. Не слишком набожное существо Фреда.

Разрывы стали реже, затем прекратились совсем. Но отбоя все еще не давали. Значит, налет может возобновиться. Старик инвалид в сопровождении двух женщин вышел на улицу, осмотреться. И вдруг убежище сотряслось от немыслимо сильного удара — такого не случалось еще ни разу. Инвалид с женщинами тут же вернулись, плотно закрыв за собой дверь.

— Это уже не самолеты! — закричали женщины. — Это орудия! Русские пушки стреляют по Берлину!

На мгновение установилась могильная тишина, вскоре снова оборванная очередным разрывом. С кем-то началась истерика. Рядом с Марией послышался чей-то торопливый шепот. Кто-то облегченно вздохнул. Разрывы продолжались, но теперь уже в отдалении.

«Наконец-то, — что-то смутное, неуверенное, неопределенное промелькнуло в голове у Марии. — Если переживем и это, быть может, впереди еще будет жизнь. Новая жизнь. А Густав? Где он сейчас? Жив ли еще? Какая трудная весна, господи, какая трудная и жестокая… А зима? Как мы только пережили нынешнюю зиму?

…Зима из зим, о, как она длинна, Как выстудила горестное сердце…

Кто это сказал? Откуда взялись эти стихи? Ах, да. Вспомнила. В ту зиму, когда Густав впервые уехал сниматься на УФА, она перечитывала Рильке. И стихи его заглушали душевную боль. Но что за боли испытывала она тогда? «Не приведи господь, сколько может вытерпеть человек», — внезапно отчетливо прозвучал в ушах голос тетушки Зенобии. Она вздрогнула. Широко открыла глаза. «Опять начинает мерещиться. Может, уже умерла?» Но нет. В убежище какая-то непонятная суета. Дверь открыта, и по бетонной лестнице точно белый флаг спускается полоса света. Александр и Катюша по-прежнему возле нее, осторожно, как смирные старички, грызут сухари, которые всегда были с Фредой и которые неизвестно где и как добывала Гертруда.

— Вы сидите здесь, — твердым голосом сказала Фреда. — Я же выйду, посмотрю, что делается. Попробую добраться домой. Если что-то еще осталось.

…Затем наступил день, когда Мария увидела Фреду плачущей. Впервые