Кристальный пик - Анастасия Гор

Я села на полу в центре комнаты, подтянула колени к груди и оглянулась по углам, когда те вдруг наполнились звуками дивных голосов. На Западе запела пастушья флейта и засмеялась Кроличья Невеста. На Востоке зазвенели монеты из злата и захлопали крылья Совиного Принца. На Юге зарычали хищные звери и поднял свой топор Медвежий Страж. Так звучали осколки исцеленного мира, соединяясь.

Все снова вернулось на круги своя — и боги тоже.

— Рубин?

Боль оставила после себя слабость, а осмысление случившегося — желание забыться, потерять сознание. Зато в желудке было тепло и тяжело. Чувство сытости казалось отвратительно приятным, а долгожданная целостность ощущалась, как вправленный на место позвонок. Я подняла голову и увидела Соляриса, стоящего надо мной с чистым покрывалом в руках. Даже сейчас он смотрел на что угодно, только не на мое нагое тело. Это заставило меня улыбнуться, несмотря на медный вкус крови, растекшийся во рту, когда я облизнула зажившие губы.

— Со мной все хорошо, — сказала я. — Теперь мы можем лететь домой.

15. Горячее, чем звезды, крепче, чем сталь

Несмотря на то что все осколки мироздания собрались воедино, трещины на нем еще не зажили. Однако теперь сквозь них сочились не кровь, а золото.

Пшеничные поля, еще недавно выеденные гнилью до последнего зернышка, лоснились длинными колосьями. На каждой ниве трудилось по семеро, а то и с дюжину крестьян. Мешки с собранным зерном расходились по всей деревне и за ее пределы, покуда ни один погреб не мог уместить в себя столько урожая разом. Мельницы крутились, разгоняя облака, топились каменные печи, и даже из самой бедной хижины струился аромат сдобной выпечки и хлеба. Воскресшие боги словно умилостивились и щедро вознаградили человечество, посеяв в нашу отравленную землю собственные благословенные семена, что всходили даже там, где прежде не всходило ничего и никогда. Так зима больше не грозила Кругу ни болезнями, ни голодом, и даже обещала стать самой сытной за последнюю тысячу лет. Весь континент трудился с самого восхода солнца до его заката, а после пел и праздновал, гулял по улицам с раскрашенными лицами, как накануне летнего Эсбата, пускай уже скоро должен был наступить Эсбат зимний.

Несмотря на это, на улице было неестественно тепло, почти жарко. Никакие заморозки не угадывались ни в ярком солнце, ни в зеленой траве. Раньше, куда бы ты ни пошел в месяц пряжи, всюду тебя встречал скрипучий мороз, слякоть и увядшие цветы. Теперь же все утопало в золотых листьях с такими же золотыми плодами на каждом мало-мальски окрепшем древе, словно осень спелась с весною и провернула Колесо года вперед.

Но не только пшеничные поля и плодовые деревья — яблони, груши, сливы — принесли богатый урожай, созрев всего за несколько ночей — кустарники зацвели тоже. Белые ландыши и маки снова застелили собою всю тропу от замка Дейрдре до Цветочного озера, и кленовые леса, что обступали его, наводнились крупными ягодами. Наша с Солярисом игра, кто соберет больше черники, закончилась, едва начавшись: мы сделали всего несколько шагов в глубь золоченой рощи, как обе корзинки сразу заполнились доверху. Малина, брусника и красная смородина давали сок, сладкий и липкий, как мед. Он тек по пальцам, собирался в уголках губ, когда вместо корзины ягоды стали отправляться сразу в рот, и вкус их на кончике раздвоенного языка, сплетающегося с моим, казался особенно прекрасным.

— Сол, ягоды…

— Соберем новые.

Корзинка опрокинулась где-то под нашими спинами. Трава, хоть и желтая, как солома, оказалась упругой и мягкой. Она запуталась в его и моих волосах, защекотала обнаженную кожу и быстро промялась под подстилкой из снятых одежд да тех самых раздавленных ягод, высыпавшихся из корзины.

Сколько бы лет ни миновало, сколько бы ни миновало битв и трагедий, Солярис никогда не менялся, как эта самая осень, будто навеки застывшая. Горящие янтарем глаза смотрели на меня так, будто видели впервые, и мне захотелось убрать распустившиеся волосы с груди, чтобы он смотрел еще дольше, еще внимательнее. Так я и сделала. Горло Соляриса дрогнуло. Взгляд опустился ниже. Поцелуй со вкусом черники стал солоноватым, терпким, когда Солярис сначала прошелся губами там, где проходился ими по мне еще в сиде, разведя мои бедра и приподняв их к своему лицу.

Везде, где я касалась Сола, кожа его становилась горячей, как раскаленные угли, и прореза́лась жемчужная чешуя. Я проложила дорожку из перламутра собственной рукой — от бордовой полосы на шее по крепкой груди и до плоского живота, где в самом низу кончики пальцев царапали короткие белоснежные волосы. Я пересекла бедные шрамы на его ребрах, обвела напряженные мышцы, очерченные под полупрозрачной кожей рельефом, и вернулась к теплой бледной щеке. Солярис тут же прижался ею к моей раскрытой ладони, как котенок, а не дракон.

— Ты всегда так много делаешь для меня, Солярис. Так заботишься, защищаешь, лелеешь… Позволишь в этот раз мне тоже любить тебя? — прошептала я несдержанно, и румянец впервые в жизни затопил лицо Сола до самых ушей.

Он лег на спину туда, откуда я встала, и послушно принял мой вес на своих бедрах, придерживая под поясницей. Точно с таким же послушанием он принял меня, а я приняла его. Пальцы смяли бока, не сильно, чтобы не оставить синяков, но достаточно, чтобы я поняла, как ему приятно. Кожа соприкасалась с кожей, сердце соприкоснулось с сердцем. Соединились, словно еще два осколка. Сол всегда был молчаливым, тихим, но только не сейчас. Дыхание его, тяжелое и грудное, было музыкой; лихорадочный бессвязный шепот то на общем, то на драконьем языке — молитвой; а откинутая назад голова с растрепавшимися волосами, в которых затерялись травинки и ягоды — картиной, краше, чем все королевские гобелены и мозаики.

Когда я попыталась спуститься и лечь рядом, Солярис удержал меня на месте. Тяжелая ладонь легла мне на затылок, и я не нашла сил сопротивляться. Желание оставаться единым целым, пока это возможно, было обоюдным.

— «Пожалуйста, не останавливайся». Я правильно перевела? — спросила я шутливо, прижавшись щекой к его плечу, чтобы увидеть, как Солярис вздрагивает и стеснительно отводит взгляд. Похоже, он надеялся, что я не расслышу за собственным голосом и шелестом травы то сумбурное бормотание, с которым он зарывался носом мне в шею, когда прижимал к себе.

— Не понимаю,