Стамбул. Сказка о трех городах - Беттани Хьюз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы в середине XIX в. вы проплыли по Босфору или Золотому Рогу, вам бы открылась необычайная картина. В стоящих на сваях купальнях жемчужно звенел женский смех, из-за оград слышались всплески, а вокруг дозором ходила бдительная стража. Это были морские хаммамы, передовое нововведение в городе. Повсюду появлялось все больше и больше европейских зданий: медицинские и инженерные училища, высшие образовательные учреждения, казармы, заводы, даже школы для девочек – все они были построены в стиле неоклассицизма и барокко и стояли на видном месте – на вершинах холмов или возле больших городских площадей (в 2013 г. протесты в парке Гези разгорелись именно из-за того, что в одном из этих строений на площади Таксим предполагалось открыть торговый центр). На побережье Босфора тут и там появилось несколько новых по внешнему облику мечетей, например мечеть в Ортакёе, что встречает причаливающие пассажирские паромы. Британские чиновники с удовольствием отмечали, что всего за один год (с 1843 по 1844 г.) было завезено около 600 тонн британского оборудования. Его устанавливали в сверкающих промышленных зданиях, нередко для того, чтобы шить стамбулины из британского же хлопка или шерсти{867}.
В XIX в. в Стамбуле повсюду бросалось в глаза европейское влияние: например, зонтики на Галатском мосту. Изначально зонтики появились на Востоке, в Древнем Китае, Египте и Персии
После ряда встреч на берегах Босфора Британия в 1838 г. получила разрешение на свободную торговлю. И горожане стали охотно пользоваться английскими зонтиками, чтобы спрятаться от солнца. А в домах западного среднего класса появились османские предметы обихода, например софы, шербеты, «персидские» кошки, оттоманки, диваны, беседки и саше. Благодаря связям с Индией через колонии у британцев появилось новое увлечение мытьем (например, слово «шампунь» – слово из хинди). Для купания нужны были губки, которые ценились с древних времен, и даже упоминались в «Агамемноне» Эсхила. Тут-то и отличились османы, ведь они владели множеством земель, где выращивали эти губки. Крошечный остров Халки у азиатского побережья (где стоит прекрасный, осыпающийся пиратский замок) некогда обеспечивал половину потребностей Англии в губках. В kafeneion в гавани Халки поглощенные своими напитками люди по-прежнему выводят напев, в котором увековечены счастливые для острова времена: «денежный поток на Халки прервется, лишь когда закроют Банк Англии»{868}.
И вот на остров, родину османской губки, явился один человек, тот, который увековечил ее славу в своих забавно-абсурдных стихах. Эдвард Лир приехал на рассвете 1 августа 1848 г. Он был болен. Отплыв с Корфу с дипломатической группой (во время плавания отправлявшийся в Стамбул британский посол хлестал шампанское и декламировал байроновскую «Осаду Коринфа»), Лир заразился, скорее всего, малярией. Когда этот хрупкий мужчина со множеством талантов, предпоследний из 21 ребенка семьи, прибыл в Ферапию (что на европейском берегу Босфора), о нем позаботилась жена английского посла, сэра Стрэтфорда Каннинга (у которого поэт гостил лет двадцать назад). История Ферапии связана с историей Ясона и Медеи, а в XIX в. этот городок стал местом, куда отправлялся весь стамбульский beau monde.
Лир, нездоровый и ворчливый, сравнивал Босфор с лондонским Уэппингом, и не в пользу первого. Его беспокоили живущие в городе собаки – они были очень агрессивны, особенно по ночам. Мусульманок, укутанных покрывалами, словно у них болят зубы, этот художник и поэт называл «призраками». Лир, как и Байрон, видел отрубленные головы, когда-то принадлежавшие тем, кто восстал против султана. Через месяц после приезда Лир переехал в гостиницу «Англетер» в Галате – в этом районе Стамбула была такая западная атмосфера, столько здесь было европейцев, что его называли Френгистаном.
На картинах Лира с тонко подмеченными деталями изображался укрытый зеленью город, цветущий и раздольный, где на видах с воды на первом плане – морские крепостные стены{869}. Он писал о кипарисах, чьи ветви касаются воды, и об изысканных сластях из мастиковой смолы, сахара и розового масла, «чье название ускользает от меня» (рахат-лукум). Художник ценил город за те его черты, которые в отдельных местах живы и по сей день: яблоки, созревающие на elmalik – полках над окнами, meyhanes – лавочки, что держат греки или армяне (Эвлия Челеби писал, что в середине XVII в. в городе их было больше тысячи) и где продают продукты и алкоголь. В Константинополе любили перекусить на улице: мужчины и женщины покупали закуски возле уличных печей и у торговцев или же ели в столовых при мечетях (или в раздаточной янычар, пока тех не распустили). Собственные кухни в Стамбуле могли себе позволить только очень богатые люди.
Пока Лир был в Стамбуле, случилась трагедия – разгорелся страшный пожар. В городе были узкие улицы, деревянные строения и открытые жаровни, так что неудивительно, что возгорания случались так часто. Рассказывая об этом ужасе, Лир писал, что ночное небо стало светлым, как днем. Он видел, как носильщики переправляли семьи со всем их скарбом в безопасное место, в кладбищенские сады. На своих набросках, которые становились все более душевными по мере того, как Лир начал понимать, что дух города не в общем впечатлении, а в нюансах, он изображал Костантинийю до того, как во второй половине XIX в. атмосфера на ее улицах кардинально изменилась.
Рыбацкие домики на Босфоре кисти Эдварда Лира. Один из самых первых дагеротипов этой картины. Дагеротипы Стамбула делали год-другой после их изобретения
Эдвард Лир был не единственным, кто в 1848 г. приехал в этот город с Запада. По всей Европе был неурожай, наступил голод, и весь континент сотрясали революции. А в Османской империи продовольствия было вдоволь, а значит, не было и восстаний. Когда во Франции свергли монархию, находившийся в Костантинийи английский дипломат Перси Смайт писал о «восторженном ажиотаже», воцарившемся в городе, когда итальянцы «на глазах недоумевающих турок подбрасывали шапки, празднуя свободу и крича… “Vive la République!”»{870}. Стамбул наводнили толпы либералов из Венгрии
