Профессия: театральный критик - Андрей Якубовский

Так, соревнуясь, вслушиваясь в былое и не очень хорошо его слы­ша, сестры Прозоровы доживают до финала. Здесь, оставив технику в покое, они садятся на край сцены и прямо в зал произносят заключи­тельные слова пьесы. Их стоит напомнить: "Кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем... Если бы знать! Если бы знать!.."

Неужели правда, что смысл жизни когда-нибудь откроется смерт­ному и страдания если и не прекратятся, то, по крайней мере, станут осмысленными? Неужели тот ужас, в котором сегодня погибает мир, когда-нибудь уступит место ясности и покою?

На краю сцены лицом к залу сидят уже не чеховские сестры, но три парки, три шекспировские ведьмы-вещуньи из "Макбета", существа, по­знавшие тщету земных соблазнов и надежд, почти что сбросившие свою земную оболочку... В этот момент резчайшего диссонанса между про­светленной чеховской верой и апокалиптическим, почти гиньольным безверием спектакля происходит еще одно, на этот раз последнее чудо.

В заднике отодвигается такая небольшая, скромненькая занавесоч­ка, обнаруживая нечто вроде театрика. На его сцене появляется стран­ный потешный карлик, разряженный в щегольское карнавальное доми­но. Долго рассматривает сестер, застывших на авансцене.

И вдруг — начинает хохотать. Отсмеявшись, каким-то почти при­ятельским жестом приглашает сестер последовать за собой. И как-то смешавшись, смущенно и робко, три странные женщины, ставшие теат­ральными фантомами, принимают протянутую им руку и одна за другой исчезают в светлом пространстве за занавеской...

Куда же уводит их Роберто Чулли из мира чеховской пьесы?

В небытие? Да, конечно. А может быть, в вечность? И такое воз­можно. А не в "покой" ли, некогда уже обещанный герою известного романа Михаила Булгакова? И это не исключено. А может быть, туда, где им, некогда жившим, надеявшимся и страдавшим, самое место, — в культурную память человечества?

Все это странно. Но только не для этого спектакля, в котором те­атр реализует себя как наиболее естественное вместилище культурной памяти, а его искусство воспринимается как едва ли не высшая цен­ность, наделяющая смыслом человеческую жизнь. Ведь совсем не слу­чайно в постановке Чулли непрерывно происходит "диалог" различ­ных сценических версий Чехова, возникших в самых разных театраль­ных культурах. Режиссер, как мне кажется, сознательно и вполне про­зрачно цитирует Стрелера и Эфроса, Ронкони и Любимова, и еще многих-многих иных. Он ставит в своем спектакле не "всего Чехова", но — "театр Чехова", и, изложив чужие "версии", предлагает затем свою собственную.

Какой бы странной она ни казалась, в какие бы сложные отноше­ния ни вступала с театром Чехова и с самим Чеховым, на каком-то гло­бальном уровне эта версия обнаруживает свое созвучие и с тем и с дру­гим. Призывал же автор "Вишневого сада" и "Трех сестер" устами Ло-пахина "перестать восхищаться собой".

Лучшее лекарство против самолюбования, против самообольще­ния — отчаяние. Здесь, думается, спорить с поразительно одаренным режиссером-философом Роберто Чулли не приходится.

Чехов универсальный, символический, открытый фантазии — се­годня. Каким он будет на сцене завтра? Мы живем в эпоху тотальной деидеологизации, когда все стало неясно, непредсказуемо.

Искусство, однако, в особенности такое сложное и тонкое, как те­атр, не может существовать без неких "несущих структур": сгинули опозорившиеся или опороченные идеи — их место заняло мифологиче­ское сознание; иссякает инерция психологизма и социума — художни­ков все отчетливее влечет метафизика; исчерпают себя миф и метафи­зика — появится еще что-нибудь, с помощью чего искусство будет реа-лизовывать себя и свое назначение.

Неиссякаемой и неизбывной, всегда равной самой себе остается одна только тайна. Это о ней Л. Выготский сказал: "Тайну следует при­нять как тайну. Разгадывание — дело профанов".

Драматургия Чехова определенно несет в себе тайну. И единствен­ный разгадчик этой тайны, имеющий шанс не стать при этом профа­ном, конечно же, театр. Он ее, разумеется, никогда не разгадает. Но от своего не отступится. И в этой безнадежной, бессмысленной и вечной борьбе наградой ему и нам может стать "понимание того, как значи­тельна жизнь".

(Три шкатулки и черная дыра // Театр. 1993. №3).

Фестиваль театров России в Мюльгейме

Июль 1993 г.

Почти в самом центре немецкой земли Северный Рейн — Вестфа-лия, примерно на равном удалении от Кельна, Дюссельдорфа, Дуйсбур­га и в пяти минутах езды от Мюльгейма, шумит живописная дубовая роща. На берегу небольшого пруда, поросшего зарослями рододендро­на, в которых распевает соловей, стоит приземистое желтое здание. Ко­гда-то тут размещалась городская водолечебница, а теперь находится Театр ан дер Рур.

Он знаменит не только своими прекрасными спектаклями, но и международной культурной деятельностью. Театр объехал едва ли не полмира. Участниками его творческой жизни постоянно являются ста­жеры или просто гости из разных стран Европы, Азии и Латинской Америки. Три года подряд он знакомил зрителей с "театральным ланд­шафтом" тогдашней Югославии, затем — Польши, а ныне открыл фес­тиваль театров России.

Роберто Чулли, инициатор и вдохновитель всех этих акций, по соб­ственному его признанию, получил во время посещения Москвы и Пе­тербурга весьма пестрые театральные впечатления. Он попытался ото­брать для фестиваля работы, способные не только представить сего­дняшнее состояние российской сцены, но в какой-то мере помочь уга­дать направление ее развития. Именно поэтому темой фестиваля, как к тому и стремился Чулли, стали перемены в театральном искусстве Рос­сии, происходящие сегодня в парадоксальных условиях современной российской действительности.

Чулли представил своему зрителю новый театр новой России. Это хорошо почувствовал немецкий театральный критик, начавший свой фестивальный обзор со слов чеховского Треплева: "Нужны новые фор­мы...". Собственно говоря, иначе и быть не могло. Потому что, по моим наблюдениям, самым любимым словом Чулли, во многом выражающим его собственную творческую позицию, является слово "радикальный". Потому что созданный им более десяти лет назад Театр ан дер Рур во многом идет "против течения" в современном немецком театре. Как отметил другой проницательный критик, показанные в Мюльгейме спектакли москвичей и петербуржцев наилучшим образом соответство­вали той особенной роли, которую Роберто Чулли и его труппа играют в театральной жизни Германии, тому духу эксперимента, который отли­чает их собственное творчество.

Стремление "остановить театральное мгновение", дать "срез" не­прекращающегося движения сценического искусства привнесло в фес­тиваль контрастные краски. На одном его полюсе оказался спектакль "Москва. Моление о чаше" петербургского театра "Русские ночи". Автобиографическая пьеса Льва Тимофеева, в свое время подвергше­гося политическим репрессиям, в исполнении очень тепло принятых публикой актеров Александра Маркова и Валентины Белецкой про­звучала как реминисценция на темы чеховского трагикомического психологизма. Критика тонко подметила противоречивость и пьесы, и спектакля (режиссер Г. Козлов), в которых политический радика­лизм сочетался с очевидной эстетической консервативностью, испо­ведальная интонация — с избыточной повествовательностью, жестким резонерством.

На другом полюсе фестиваля находились спектакли студии Клима "Служение слову" (по "Слову о полку Игореве") и многочасовое пред­ставление "Сон — Весть — Радость" (по "Персам" Эсхила), а также спектакль Московского театра имени Станиславского "Лысый брюнет" с "рок-звездой" Петром Мамоновым в главной роли.

Эти работы были восприняты с необычайным единодушием (я бы даже сказал — с воодушевлением), как убедительные доказательства движения российского театра от нормативной регламентации к свободе творчества. Более того, Герхард Прейссер из "Тагес цайтунг" усмотрел смысл перемен, отразившихся в фестивальных спектаклях, в том, что российский театр решительно отказывается быть "трибуной", "универ­ситетом", "церковью" и все больше начинает соответствовать куда бо­лее подходящей для него роли "просто театра". Намеренно заострив проблему, критик дал своей статье броский полемический заголовок: "Мессия или шут?"...

Спектакли Клима критика восприняла как своеобразный парафраз кришнаитских обрядов и вместе с тем ощутила их близость православ­ной церковной литургии. Она отдала должное изобретательности режис­сера, а также пластической и речевой выразительности игры актеров.

Восприятие не менее изощренного по внешнему рисунку "Лысого брюнета" оказалось значительно проще. Без всякого труда критика опо­знала в пьесе Д. Гинка, спектакле О. Бабицкого давно знакомые запад­ному зрителю приметы абсурдистского гротеска.