Эдинбургская темница - Вальтер Скотт

— Ни в коем случае не трогайте из-за меня коз, — вмешалась леди Стонтон. — Я уверена, что это может ухудшить качество их молока. — Она произнесла это с видом томного пренебрежения, как человек, привыкший к беспрекословному исполнению малейших своих желаний.

Миссис Батлер поспешила сказать, что дом, каков он есть, всецело в распоряжении леди Стонтон, но капитан продолжал упорствовать.

— Герцог, — говорил он, — написал…

— Я все улажу с его светлостью.

— И потом из Глазго послали вещи…

— Все необходимое можно переслать в пасторат. Прошу вас, миссис Батлер, указать мне мою комнату, а вас, капитан, переслать сюда из Рознита мои сундуки и все прочее.

И она учтиво избавилась от бедного капитана, который ушел, проклиная ее в душе: «Черт бы побрал ее английское нахальство! Завладела домом пастора, словно он ее собственный, и разговаривает с шентльменами так, будто они ей в слуги нанялись, провалиться бы ей! А тут еще ради нее застрелили оленя; придется, видно, переправить его в пасторат, надо сделать это поскорей, раз я навязал бедняшке миссис Патлер эту ветреницу». И, преисполненный этих добрых намерений, он отправился к берегу отдать соответствующие распоряжения.

А тем временем встреча сестер была столь же нежной, сколь необычной, и каждая проявляла свои чувства соответственно своему характеру. Джини была так взволнована и ошеломлена, что казалась просто подавленной переполнявшими ее трепетными и глубокими чувствами; Эффи, наоборот, плакала, смеялась, всхлипывала, восклицала и всплескивала руками от радости — и все это на протяжении каких-нибудь пяти минут: природная живость ее характера (которую она, однако, выучилась так хорошо обуздывать, когда этого требовал этикет) проявилась теперь сразу и безудержно.

После того как в изъявлениях обоюдной нежности час промелькнул, как одна минута, леди Стонтон заметила капитана, нетерпеливо прохаживающегося под окнами.

— Опять этот надоедливый и глупый горец свалился на нас, — сказала она. — Я попрошу его осчастливить нас своим отсутствием.

— О, не надо! Не надо! — воскликнула миссис Батлер умоляющим тоном. — Нехорошо, если капитан рассердится на тебя.

— Рассердится? — переспросила леди Стонтон. — Никто никогда не сердится на то, что я говорю или делаю, дорогая моя. Однако, если ты хочешь, я ради тебя готова терпеть его.

И леди Стонтон милостиво пригласила капитана к обеду. Бесцеремонная и дружеская фамильярность, с которой тот относился за столом к миссис Батлер, являла собой приятную противоположность старательной и дотошной услужливости, оказываемой им великосветской даме.

— Мне не удалось убедить миссис Батлер, — обратилась леди Стонтон к капитану, когда Джини вышла из столовой, — принять от меня какую-нибудь компенсацию за мой налет на ее дом и захват его.

— Оно и понятно, мадам, — ответил капитан. — Миссис Патлер, такой порядочной шенщине, совсем не подходит брать плату от леди, которая приехала к ней из моего дома или дома его светлости, что одно и то ше по сути дела. А что до захвата, то в сорок пятом году, когда я разместился с моими двадцатью ребятами в одном доме в Инвер-Гэрри…

— Простите, сэр, но мне бы хотелось знать, чем я могу отблагодарить эту славную женщину.

— И вовсе ее не надо ничем благодарить, ей от этого нет никаких хлопот, совсем никаких. Так вот, когда мы были в этом доме в Инвер-Гэрри, я боялся, как бы там чего не вышло, потому что народ там кругом ненадешный и…

— Может быть, вам известно, сэр, — спросила леди Стонтон, — не имеют ли те двое юношей, молодые Батлеры, призвания к военной карьере?

— Чего не знаю, того не знаю, ваша милость, — ответил Нокдандер. — Так вот, значит, я знал, что народ там довольно-таки вредный и доверять ему никак нельзя, а тут еще слышу как-то волынку в лесу, ну, я не растерялся, приказал своим ребятам взять рушья и…

— Если бы их интересовала военная карьера, — сказала леди Стонтон, безжалостно прерывая захватывающий рассказ, — то сэру Джорджу ничего не стоило бы устроить одного из них в военное ведомство, так как мы всегда поддерживали правительство и никогда не имели разногласий с министрами.

— А мошет быть, ваша милость, — заявил Дункан, на которого ее слова произвели, очевидно, впечатление, — попросить сэра Дшордша пристроить туда заодно и моего племянника, Дункана Мак-Дшиллигана? Парень он неплохой, а ростом такой молодец, что будет с обоих батлеровских ребятишек, коли их друг на друшку поставить. А вашему мушу не все ли равно — просить за одного или двух?

Ответ леди Стонтон выразился в высокомерном поднятии бровей, означавшем благовоспитанный отказ.

Джини, возвратившаяся к этому времени в столовую, все еще не могла прийти в себя от изумления, сравнивая эту элегантную, светскую, изящную женщину с беспомощной и отчаявшейся девушкой, которую она видела распростертой на соломе в тюрьме в ожидании жестокой и позорной смерти, или с безвестной беглянкой, прятавшейся в полночь на берегу моря. Теперь, когда сестра ее сняла вуаль, эта необычайная разница была заметна не столько в чертах лица, сколько в манерах, выражении, взгляде и осанке. По внешнему виду леди Стонтон была настолько изнежена и прекрасна, что, казалось, жизненные невзгоды никогда не касались ее. Она так привыкла к исполнению всех своих прихотей, что не считала даже нужным высказывать их, и, поскольку ей никто никогда не возражал, она и не утруждала себя повелениями: ведь все ее желания угадывались и исполнялись с намека. Когда наступил вечер, она довольно бесцеремонно избавилась от Дункана, небрежно сославшись на свою усталость.

Оставшись с сестрой наедине, Джини не могла не высказать вслух удивления по поводу самообладания, с которым сестра ее играла свою роль.

— Твое изумление вполне понятно, — спокойно ответила леди Стонтон,

— потому что ты, дорогая моя Джини, была правдива с самой твоей колыбели. Но ты не должна забывать, что я непрерывно лгу вот уже пятнадцать лет, и поэтому не удивляйся моей выдержке.

По правде говоря, в течение первых двух или трех дней, насыщенных жгучими переживаниями, миссис Батлер казалось, что поведение леди Стонтон совсем не отвечало безнадежному тону ее писем. Она, правда, растрогалась до слез при виде могилы отца, украшенной скромным памятником, надпись на котором свидетельствовала о его набожности и честности; но ее также занимали и всякого рода пустячные события и развлечения. Она с удовольствием посещала молочную, где когда-то помогала отцу, и едва не выдала себя Мэй Хэтли, проговорившись, что знакома с секретом приготовления знаменитого данлопского сыра; по этому поводу она сравнивала себя с Бедр-ад-дином, которого узнал визирь, его тесть, по редкому умению приготовлять кремовое пирожное с перцем. Но когда померкла новизна этих впечатлений, сестре ее стало ясно, что напускная веселость, маскирующая душевное горе леди Стонтон, не приносила ей облегчения и была подобна праздничному мундиру воина, под которым скрывается смертельная рана. На нее находили такие минуты и настроения, по сравнению с которыми даже унылый тон ее писем казался менее безнадежным, и миссис Батлер только теперь полностью поняла, как мало завидного было в столь блестящей с виду судьбе ее сестры.