Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях - Константин Базили

215

Титул султанши принадлежит только матери султана, его сестрам и дочерям; до вступления сына на престол мать наследника не пользуется никакими почетными отличиями. Известно, что султан законной жены иметь не может.

216

Сев Октав Жозеф де (1788–1860) — французский офицер, служил в морской пехоте, в кавалерии; в 1816 г. поступил на египетскую службу в качестве инструктора армии Мухаммеда Али. — Прим. ред.

217

Во время первого учреждения регулярного войска в 1826 г. солдат обходился в общности ежегодно 500 пиастров, что по тогдашнему курсу составит около 40 руб. серебром. Тринадцать лет спустя солдат обходился в год 80 руб. серебром.

218

В 1842 г. в моем присутствии у сераскира Мустафа-паши австрийский ренегат Омар-паша, только что произведенный в генерал-майоры, пал ниц пред Мустафой и целовал его ногу. Незадолго пред тем этот целователь ног обедал у меня вместе со многими английскими офицерами и по званию своему занимал первое место.

219

Эпизод этот умолчан во всех реляциях Незибского сражения. Все реляции основаны на письме Сулейман-паши, напечатанном во французских журналах, а Сулейман-паша по своим отношениям к Ибрахиму не мог выставлять свету грубую его ошибку и необдуманный маневр, которым едва не проиграно сражение. Притом же подробности общей суматохи, причиненной отступлением кавалерии, не служат к чести египетских генералов и слишком выказывают расположение войска, которого изнанку надо было для видов Мухаммеда Али укрывать от взора Европы во что бы то ни стало. Когда, например, снаряды были истощены в пехоте после одного часу действия, что, впрочем, довольно странно, отчего бы да бросилась пехота в штыки, как разве оттого, что генералы боялись, что она передастся неприятелю. Решительно можно сказать, что Незибское сражение выиграно одной артиллерией.

220

Нельзя не удивляться тому, что французские писатели, подробно излагая все обстоятельства этих переговоров и упоминая о первоначальном предписании Мухаммеда Али Ибрахиму не переступать за Тавр, все-таки приписывают посредничеству своего правительства умеренность египтян после победы. Книга «Deux années de Vhistoire d’Orient (1839–1840) par Cadahène et Barrault» особенно отличается притязаниями творения политического, и потому самые сплетни, которыми она изобилует, писаны слогом высокопарным. Сличите IV ее главу, в конце которой целиком включено письмо Мухаммеда Али к Ибрахиму от 28 мая, с главами Vu VI. Другой французский писатель louis Blanc, которого книга «Histoire de dix ans» наделала много шума в Европе, хотя он во всем и всегда радикально осуждает все последовательные министерства Франции с 1830 по 1840 г., однако в этом случае, основываясь на возгласах Кадальвена и Барро, уверяет, будто одно появление французского офицера в египетском лагере приостановило Ибрахима на пути в Константинополь и тем предупредило европейскую войну. С таким-то детским, можно сказать, самохвальством пишется в наш век современная история людьми, которые называют себя очевидцами, и так-то поясняются односторонними и пристрастными теориями дела, происходящие перед нашими глазами.

221

В эту эпоху, среди великих треволнений Востока, я посетил Египет и в первый раз видел Мухаммеда Али. Выехавши из Константинополя, когда жизнь царственного страдальца поддерживалась одними приемами опиума, я видел его флот в Дарданеллах. За Дарданеллами встретил я французскую дивизию контр-адмирала Лаланда, который крейсировал, чтобы не выпускать в море турецких кораблей. Продолжая плавание мое в Египет на французских почт-пароходах, я был должен выдержать 13-дневный карантин в Сире. Там получил я известия сперва о смерти Махмуда, затем о Незибском сражении. По прибытии моем в Египет первый предмет, поразивший мои взоры на рейде, был 140-пушечный корабль «Махмудие», которого размеры будто росли на низменном горизонте египетских берегов и на котором развевался флаг и брейд-вымпел капудан-паши. Долго не верил я своим глазам и не знал, чему приписать появление султанского флота пред Александрией, когда султана уже не стало, когда не стало и армии. Было ли это последнее, посмертное торжество Махмуда, был ли разбит египетский флот? В таком случае можно было бы ожидать с часу на час, что флот открыл бы огонь по городу; но катера мирно плавали, и вскоре распознал я египетские корабли между османскими. Ни мне, ни одному из спутников моих не представилась мысль об измене турецкого адмирала. Загадка была объяснена береговым лоцманом, который к нам явился, чтобы провести пароход по фарватеру в Александрийский залив. В эту эпоху звезда Мухаммеда Али была в своем зените. Но старый баловень судьбы, видимо, изнемогал от напряжения умственных сил, от порывов воображения, которыми так невоздержно окрылялись честолюбивые замыслы, долго таившиеся в душе румелийского выходца. Было бы кстати присовокупить сюда биографию Мухаммеда Али, она послужила бы вернейшим характерическим очерком современной Турции. Признаюсь, столько уже наговорено об этом замечательном человеке во всех путешествиях, во всех политических современных творениях, издано столько биографий Мухаммеда Али, что я считаю себя вправе отказать старому паше в этой обычной дани писателей всех народов, посетивших Египет или занявшихся издалека делами Востока в последнее двадцатилетие. Ограничиваюсь одной чертой, почерпнутой из моего разговора с ним, чертой, которая достаточно выражает внутреннее его расположение и страсти, его волновавшие в ту пору. Паша, извещенный от нашего генерального консула графа А. Медема о моем прибытии, назначил мне свидание в одном из садов александрийских, где он имел обыкновение давать аудиенции. Мы застали его в кругу известных его любимцев; Тоситцы (греческого генерального консула), банкиров Зизиния и Бригса и многих придворных. Паша сидел на диване, пред бассейном живой воды, под роскошными листами банановых кустов. Его адмирал, старик Мутуш-паша, один из сподвижников удалой его юности, почтительно стоя пред ним, широким веером из страусовых перьев освежал воздух и разгонял комаров и мух от светлейшей его особы. Аретин-бей, впоследствии министр иностранных дел, служил переводчиком. В это время Мухаммед Али не носил уже чалмы, но еще не принял нового турецкого костюма. Простой фес с синей кистью, висячей позади, покрывал его голову, шея была открыта по-старинному, синяя суконная куртка, вышитая шелковыми снурками, турецкого покроя и широкие шалвары того же цвета со стиблетами, из-под коих показывались ноги в красных башмаках, сабля на красной перевязи, янтарные четки в руках довершали его костюм, введенный им в армию, во флот, во дворец и в гражданское управление, с различием для чинов в шитье и в цвете мундира и в золотом или алмазном знаке на груди. Физиономия Мухаммеда Али выражает более степенности и спокойствия, чем того предприимчивого духа, которым ознаменовано его поприще. Будь на нем белая чалма и в боку трубка вместо сабли, вы бы его приняли за одного из тех торгашей-старожилов, которыми красятся еще порой стамбульские базары, будто последними представителями османской народности, среди тревожных преобразований нашего времени. К довершению сходства замечу еще, что Мухаммед Али не привстал для своих друзей-гяуров. Не припишу этого фанатизму старого турка и тому грубому чувству народной гордости, которое в старину вменяло в грех правоверному народу подобную учтивость к европейцу какого бы то ни было звания; но в эту пору Мухаммед Али старался по мере сил и средств играть при случае роль царскую и изучал приемы константинопольского двора. После обычных приветствий паша предложил мне осмотреть прежде всего арсенал, это любимое его создание, верфи, фабрики, дворцы и сады. «Что касается классических древностей Помпеевой колонны, катакомб и прочего, — присовокупил он, — то до меня, лет за 30 с лишком пред сим, кроме этих древностей нечего было смотреть в Александрии». По этому поводу стал он рассказывать, в каком состоянии застал он город в 1807 г., в эпоху десанта англичан, и напоминал бывшим тут старожилам, что в целом городе один только дом оставался неразрушенным, а в том доме были только два жилых покоя, один наверху, где сам он поместился по изгнании англичан, другой внизу, где поместил он своего коня. Паша долго еще хвалился всем, что он сделал для своего города, и не без причины, потому что по всей справедливости можно его назвать основателем новой Александрии. Зная, сколько любит он напоминать о своем происхождении из Каваллы, родного города Александра Македонского, я заметил паше, что изо всего созданного македонским гением в покоренном им мире одна Александрия осталась достойным его памятником и что Промыслом предоставлено было, будто по праву наследства, одному из земляков македонского героя возобновить этот великолепный памятник. Мое замечание чрезвычайно польстило самолюбию паши, он охотно стал нам рассказывать о родном своем городе Кавалле, о свежих его источниках, о его воздухе, который питает живость нрава в удалых его жителях, и о своем желании навестить еще когда-либо родной уголок. В этом желании, выраженном с искренним чувством, которого нельзя было ждать от честолюбивого владельца Египта, проглядывала народность румелийских племен, непреоборимая в этих предприимчивых выходцах Албании и Македонии ни бедственными испытаниями, ни даже удачами на чужбине. Паша стал затем задумчивее и молчаливее и вдруг спросил: «Решили ли европейские мудрецы, в чем состоит истинное счастье для человека? Много пишут, еще более говорят, как управляться народными массами и как доставить им наилучший образ правления; но упускают из виду индивидуальное благополучие человека вне всяких политических условий, а, кажется, оно имеет значительный вес в общественном благоустройстве». Я вовсе не был расположен входить в подробные прения с почтенным пашой, который уже полвека усердно заботился о своей славе, о своем могуществе, а не входил, кажется, нисколько в разбирательство о благосостоянии миллионов феллахов, с которых вовсе не философски высасывались пот и кровь для удовлетворения честолюбивых его видов. Иные из присутствующих тут стали излагать свои платонические теории о совершенном блаженстве на земле. Паша с улыбкой слушал. По поводу мнения, что блаженство для человека состоит в совершенном исполнении его желаний, Мухаммед Али весьма основательно заметил: «Положим, что ты с вечера уснул в полном наслаждении по осуществлении всех твоих желаний, а поутру, когда проснешься и нечего будет желать, не о чем помышлять, не к чему стремиться — что за жизнь? Нет, не в этом счастье, по крайней мере для меня!»