От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

Между тем речь идет об известном русском политическом деятеле, одном из лидеров партии еврейских социал-демократов Бунд Владимире Медеме (1879–1923), который через своего с Фрейдом общего друга, Макса Эйтингона, заручился правом перевести «Психопатологию». Будучи посвящена нашим повседневным промахам и поражениям, обмолвкам и симптоматическим действиям, она, несомненно, могла вызвать его живейший интерес, ибо наряду с политикой Медем всегда интересовался экзистенциальной проблематикой. Он обладал также общими медицинскими знаниями: в 90-х годах XIX века несколько лет учился в Киеве на врача (до получения юридического образования).

Медем был, кроме того, блестящим оратором и журналистом. В 1903 году он стал свидетелем раскола социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков на съезде, на котором бундовцы примкнули к фракции последних. В 1906-м Бунд с меньшевиками опять вошел в партию как автономная ее часть с представительством в центральном комитете. Медем играл ведущую роль во всех этих событиях, а также в постоянных диспутах на тему социалистической борьбы в рамках еврейской культурной традиции.

В мемуарах «Fun mayn Leben», написанных незадолго до смерти и переведенных в 1979 году на английский язык под названием «The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary», Медем свидетельствует о том, что в период с 1908 по 1911 год его революционная деятельность была не столь интенсивна[1585]. Он женился и, под угрозой ареста, бежал в Швейцарию. Именно там он открыл для себя Фрейда. В тот период Медем жил в Кларенсе на берегу Женевского озера, посвятив себя журналистике (он писал на идише для еврейской прессы, а также для солидного «Вестника Европы»), переводам и размышлениям.

В 1913 году Медем вернулся в царскую Россию. Через какое-то время его арестовали и приговорили к четырем годам каторжных работ. Свободу он обрел во время войны, в Варшаве. Он знал цену большевизму, но наряду с этим испытывал растущий скептицизм к идее революции как таковой. Поэтому в 1921 году он предпочел эмигрировать в США, где помимо мемуаров несколько лет писал для еврейской прессы[1586]. Его могила в Нью-Йорке расположена рядом с могилой Шолом-Алейхема.

В марте 1914 года Владимира Смирнова и его жену Карин в их гельсингфорсском доме посетил Максим Горький. Большевик Смирнов (Смирнофф) был давним знакомым Горького. Он занимал должность лектора в Гельсингфорсском университете, где читал лекции о русской литературе. Карин Стриндберг обратилась к нему, задавшись целью научиться читать Льва Толстого в подлиннике.

Стриндберг был одним из крупнейших литературных авторитетов для Горького (чье творчество он с самого начала рекомендовал Чехову) — факт неоднократно отмеченный и подробно изученный[1587]. Тогда, в 1914 году, взгляд гостя внезапно остановился на известном портрете молодого Стриндберга, портрете, приведшем его в столь сильный восторг, что Карин Смирнофф тотчас же Горькому его подарила. Спустя несколько месяцев было получено благодарственное письмо, которое давно передано архиву Горького в Москве. Письмо опубликовано, а обстоятельства, связанные с вручением портрета, прокомментированы российскими литературоведами, впервые в составе сборника «Горьковские чтения 1959–1960». В статье сборника процитированы слова Владимира Смирнова в одной из его многочисленных публикаций о Горьком, написанных в эмиграции, которая продолжилась в Швеции. В письме от 22 мая 1914 года Горький выражал гордость тем, что обладает портретом одного из своих «любимых писателей»[1588].

Однако существует гораздо более подробное описание впечатления Горького от фотографии. Вот что рассказывает Карин Смирнофф, также писательница (в этой роли позднее на нее обратит внимание и Горький), в неопубликованном письме от 1963 года тогдашнему директору Королевской библиотеки Швеции Уно Виллерсу по случаю передачи в библиотеку принадлежавших ей портретов Стриндберга:

В связи с Россией я, кстати, вспомнила один эпизод, который, возможно, Вас позабавит. Речь идет о кабинетной фотографии 1884 года, II в альбоме, на которой Стриндберг снят в полный рост в сюртуке[1589].

У меня имелось два экземпляра этой фотографии, и один из них наверняка находится в музее Горького в Москве. Суть же дела состоит в том, что в 1914 году (как я думаю) Горький с Марией Федоровной приезжали в Гельсингфорс и в том числе зашли к нам в гости. Мой муж знал его еще прежде. Горький был не в духе и этого ничуть не скрывал — едва соблюдая приличия, высокий и некрасивый, он ходил по дому, явно желая поскорее уйти. <…>

Тем временем на одной из стен зала Горький обнаружил вставленный в раму портрет Стриндберга, и они с Волей (Владимиром Смирновым. — М. Ю.) начали говорить о Стриндберге. Я вернулась, и мы достали несколько фотографий. Когда Горький увидел тот портрет, который помещен в альбоме под номером 2, он воскликнул: «Великолепный бунтарь!» — и долго смотрел на него. Тогда я сказала моему мужу по-шведски: у нас две фотографии, давай, подарим ему одну? Да, конечно! Я редко видела, чтобы лицо человека так преображалось: просияв, Горький встал; внезапно он сделался красивым, ожил и обратился ко мне с несколькими любезными словами (и тогда я поняла Марию Ф-ну!). К нам вышла мать Воли, тут же внесли самовар, и обстановка стала вполне «непринужденной».[1590]

На самом деле существовало и другое (хотелось бы верить, до сих пор сохранившееся), еще более экспрессивное — и вполне откровенное — описание преображения Горького перед портретом. Это запись, однажды обнаруженная мною в архиве дочери Карин Смирнофф:

В тот день Горький был у нас дома в Гельсингфорсе вместе с Марией Федоровной, сначала недовольный и молчаливый, страшно некрасивый, пока они с В. не принялись говорить о Стриндберге. Когда я подарила ему портрет, он просиял, внезапно похорошел и потеплел. Я никогда не видела, чтобы глаза так могли преображаться; словно озаренное изнутри, и озаренное сильным светом, вслед за глазами переменилось все его лицо, а рукопожатие стало крепким и теплым.[1591]

Едва ли можно удивляться тому, что Горький в 1912 году, в слове памяти, помещенном в «Dagens Nyheter», характеризовал Стриндберга как европейского писателя, имевшего для него наибольшее значение[1592].

Имя Норы Сахар, в период эмиграции Лидарцевой (по-французски Лидар), в наши дни — не более чем сноска к биографии Анны Ахматовой. Роман Тименчик вкратце пишет о ней в книге «Анна Ахматова в 1960-е годы»[1593]. Она стала известной прежде всего в качестве журналистки парижской эмигрантской прессы. Как истинная представительница петербургской культуры 1910-х годов она писала об опере, балете и театре. Умерла в 1983-м, но года ее рождения Тименчик не указывает.

Вероятнее всего, Нора Сахар родилась в 1900-м. Однако это точно не установлено, это мог быть и 1899 год. Будучи дочерью известного адвоката Якова Сахара, в 1910 году Нора познакомилась со своим ровесником Сергеем Риттенбергом (1899–1975), чей отец сотрудничал с Сахаром. До нас дошли ее письма, написанные Риттенбергу в более поздние годы, в стокгольмский период его жизни[1594].

В 1917 году Нора Сахар окончила гимназию М. Н. Стоюниной. В послереволюционном хаосе она быстро влилась в литературную жизнь былой столицы, появляясь то в поэтической студии Николая Гумилева, то в Доме искусств. После похорон Александра Блока она приняла решение покинуть Россию и эмигрировать в Берлин, в котором оставалась в течение ряда лет, прежде чем оказаться в Париже. В эмиграции она поддерживала дружеские отношения с Ольгой Глебовой-Судейкиной, Сергеем Кречетовым, Лидией Рындиной, Николаем Евреиновым, Анной Кашиной-Евреиновой и Александром Кондратьевым. Она также работала переводчицей, неоднократно посетив средиземноморские страны, языками которых — итальянским и португальским — превосходно владела.

4 марта 1921 года, когда еще шла Гражданская война, Норе Сахар, по всей видимости, исполнялся 21 год. Свой день рождения она отмечала с гостями — Корнеем Чуковским, Николаем Евреиновым, Михаилом Кузминым и Юрием Юркуном. Первые трое из названных гостей написали в честь именинницы три буриме с намеком на восстание, которое подняли матросы в Кронштадте и которое спустя короткое время, в период с 7 по 18 марта, было по приказу Троцкого с крайней жестокостью подавлено Красной армией под командованием Тухачевского. В письме к Сергею Риттенбергу, написанном уже в 1970 году, Нора Лидарцева вспомнит эти тексты.

Вот импровизация Чуковского: «Зачем, о безумная Нора, / В те дни, когда стонет Кронштадт, / Ты, словно жена военмора, / Устроила пир и парад? / Что, если, как родину Канта, / Тебя покарает Антанта?»