Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Господин директор Гейнекен в этом случае мог бы быть самым лучшим судьей, — ответил Брюль, посматривая на него.

Гейнекен был одним из самых ловких придворных; в ответ на вопрос Брюля он съежился, сгорбился, опустил голову, развел руками и в конце концов, ответил:

— Это вопрос!

— Да, это вопрос!! Это вопрос! Это вопрос!! — повторил король, улыбаясь. — Большой и важный вопрос… Но кто нам его разрешит?

Все посмотрели на профессора Липперта; каждый хотел свалить свой ответ на другого. Приняв это за предательство, Липперт пожал плечами, отошел в сторону и коротко ответил:

— Не знаю!

Август потирал руки и смеялся.

При виде этой усмешки и другие начали улыбаться, а Дитрих не выдержал и громко расхохотался. Все сурово взглянули на него.

— Ах, ты насмешник эдакий! — обратился к нему король. — Поди сейчас сюда. Что ты скажешь? Г-м?.. Над кем и над чем ты смеешься?

— Ваше величество, — низко кланяясь, ответил художник, — простите меня. Я смеялся над всеми, исключая вашего величества и его превосходительства.

— Но твое мнение! — настаивал король.

— Мое мнение? — переспросил Дитрих.

— Да, да.

— Мое?.. — повторил художник и призадумался.

— Ваше величество, — наконец сказал он, — мое мнение такое: Нин ли это и Семирамида или Соломон и Савва, но картина эта все-таки верх совершенства, а до остального мне дела нет.

Король всплеснул руками.

— Браво, Дитрих, браво! Ты прекрасно сказал, но речь идет о каталоге: нам нужно разъяснить предмет и достичь правды.

— Ваше величество! — сказал Дитрих. — Древние писали правду — голой; но мне кажется, что она всегда завернута в халат, закрыта и запелената, и никто еще собственными глазами не видел ее.

Король покатился от смеху и взялся за бока.

— О, какой он чудной, этот Дитрих, какой оригинал!

Художник успел уже скромно отретироваться и спрятался за других.

Впереди стоял знаменитый художник Гамильтон, владевший гораздо лучше кистью, чем языком; к тому же он был всегда рассеянным.

— Ну, господин Гамильтон, что вы на это скажете? — спросил король.

Англичанин закачал головой, подложил одну руку под локоть, а на другую оперся бородой.

— Не знаю, ваше величество, — ответил он подумав; — может быть, это Соломон и Семирамида, а может быть, Нин и королева Савва!! Все может быть…

Король разразился гомерическим смехом от этого заключения; другие тоже захохотали в кулак. Англичанин сообразил, что он ошибся, и решился поправить свою ошибку с самым серьезным видом.

— Виноват, может быть, это Нин и Соломон или Семирамида и Савва.

Все еще сильнее расхохотались, Гамильтон нахмурился и отступил назад. Настало общее молчание.

Август в отчаянии взглянул на собравшихся.

— Господа, — сказал он, — вы все умные мужи, и не может? быть, чтобы ни один из вас не мог высказать своего мнения о картине. Но я вас прошу о том, господа, вы меня этим очень обяжете.

Профессор Липперт покачал головой.

— Ваше величество, — сказал он, — эта картина приобретена у Танара?

— Да, — ответил король, — и мы имели с ней немало хлопот; если б не этот честный каноник Креспи, которому нужно послать за это фарфоровый горшок для цветов, — если бы не он, я не; обладал бы этой картиной. Все ценят ее очень дорого; мало того, что за нее спросили 10.000 осуди, которые удалось перевести на 3000 дукатов золотом, но молодой маркиз де Танара запротестовал против продажи этой родовой драгоценности: он не хотел с ней расставаться, и каноник Креспи должен был хлопотать о привилегии у папы… Академия Клементини в Болоньи засвидетельствовала оригинал этой картины. Но что вы скажете, профессор?..

— Род Танара должен был иметь традицию; ведь эта картина для них была писана! Академики Клементини должны были упомянуть в свидетельстве о содержании этой картины.

— Вы правы! — живо воскликнул король. — Традиция говорит о Соломоне, свидетельство — о Соломоне, но есть сомнение…

Все снова обратили взор на картину и точно онемели. Брюль поклонился.

— Ваше величество, — отозвался он, — здесь между нами нет лучшего знатока, как ваше величество, а потому ваше решение должно быть последним словом.

Король покачал головой и, лукаво улыбаясь, тихо сказал:

— Я не скажу!

Положение художников сделалось крайне затруднительным.

Ловкость, которая характеризовала Брюля, помогла ему отгадать мнение короля. Его молчание доказывало в пользу Нина и Семирамиды.

— Ваше величество, — воскликнул он после некоторого размышления, — если вы позволите мне высказать свое мнение…

— Говори, прошу! — заторопил король.

— Я предполагаю, что и Танар помнит и академики не ошиблись, что это Нин и Семирамида.

Все глядели на министра, удивляясь его смелости. Король просиял и всплеснул руками.

— И я того же мнения! — подтвердил он наконец.

Между присутствующими послышался шепот, все соглашались, что это Нин и Семирамида, и доказывали, что художник не мог изобразить в этой женщине Савву. Только насмешник Дитрих, который умел подражать всем художникам и не создал своего ничего, как-то странно улыбался и прятался в угол.

Профессор Липперт выступил с подтверждением мнения Гейнекена, а Менге — с характеристикой.

Успокоенный король сел в кресло; он был совершенно доволен собою.

— Господин директор Гейнекен, — сказал он, — в виду этого, прошу вас переменить название в каталоге и поставить вместо Соломона и Саввы — Нин и Семирамида… понимаете? Благодаря Богу, этот важный вопрос окончательно решен: благодарю вас, господа.

И Август любезно простился с учеными жестом руки.

Все по очереди, начиная со старших, низко поклонились его величеству и попятились к дверям, за которыми наконец каждый из них свободно вздохнул.

Дитрих дерзко окинул взглядом всех своих товарищей, поклонился им и первый сбежал по лестнице…

VII

Симонис не скоро в этот день выбрался из дворца Брюля: он был приглашен на обед к столу дворян и секретарей, при котором присутствовал придворный маршал. Обед был великолепный, вина изысканные и расположение духа — самое лучшее; после обеда молодежь вышла в сад; Макс мог бы вполне быть доволен, если бы не одно обстоятельство. К обеду он сел рядом с Блюмли; по другой стороне стола поместился какой-то молодой человек, который не сводил с него глаз и почти нахально навязался к нему на знакомство. Симонису это показалось подозрительным, так как он ничем не мог себе объяснить причины, почему этот молодой человек к нему приставал. Блюмли сообщил ему, что это поляк, сын зажиточных родителей, которые почти насильно определили его ко двору Брюля. Министр был обязан