Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции - Бенвенуто Челлини

В эту пору, — а был я тогда еще молодым человеком лет двадцати трех, — объявилась моровая язва67, столь неописуемая, что в Риме каждый день от нее умирали многие тысячи. Немного устрашенный этим, я начал доставлять себе некоторые развлечения, как мне подсказывала душа, но имевшие и причину, о которой я скажу. Так как по праздникам я охотно ходил смотреть древности, копируя их то в воске, то рисунком; и так как эти сказанные древности сплошь развалины, а в этих сказанных развалинах водится множество голубей, то мне пришла охота применить против них пищаль; и вот, дабы избегать общения, устрашенный чумой, я давал своему Паголино на плечо пищаль, и мы с ним вдвоем отправлялись к сказанным древностям. Из чего проистекало, что множество раз я возвращался нагруженный прежирными голубями. Я любил заряжать свою пищаль не иначе, как одиночной пулей, так что единственно благодаря искусству настреливал много. У меня была гладкая пищаль собственной работы; и внутри и снаружи ни одного такого зеркала не найти. Собственноручно также изготовлял я и тончайший порох, каковому я нашел наилучшие секреты, какие когда-либо до сего дня кто-либо другой находил; и об этом, чтобы не очень распространяться, я скажу только одно, чему изумится всякий, кто опытен в этом деле. Это то, что при весе моего пороха в одну пятую веса пули, пуля эта у меня на двести шагов попадала в белую точку. Хотя великое удовольствие, которое я извлекал из этой моей пищали, казалось бы, отклоняло меня от моего искусства и от моих занятий, — и это правда, — но зато оно в другом роде давало мне нечто гораздо большее, чем то, что оно у меня отнимало; причиной тому было то, что всякий раз, как я отправлялся на эту свою охоту, я премного улучшал свою жизнь, потому что воздух сильно мне способствовал. Хотя я по природе меланхоличен, стоило мне предаться этим развлечениям, как у меня сразу же веселело сердце и лучше ладилась работа, и гораздо удачнее, чем когда я непрерывно сидел над своими занятиями и упражнениями; так что в конечном счете мне от пищали было больше прибыли, чем убытку. Благодаря опять-таки этому моему развлечению я завел дружбу с некоими искателями, каковые караулили ломбардских крестьян, которые приходили в известную пору в Рим окапывать виноградники. Эти самые, копая землю, всегда находили старинные медали, агаты, праземы68, сердолики, камеи; находили также и драгоценные камни, как-то изумруды, сапфиры, алмазы и рубины. Эти самые искатели от этих самых крестьян получали иной раз эти сказанные вещи за сущие гроши, за каковые иной раз, и очень даже часто, повстречав искателей, я им давал во много раз больше золотых скудо, чем за сколько джулио69 они только что купили. Это обстоятельство, помимо большой прибыли, которую я из него извлекал, каковая составляла десять на один, а то и больше, делало меня вдобавок желанным почти всем этим кардиналам в Риме. Скажу при этом только о некоторых примечательных и более редких вещах. Мне попалась в руки, среди многих других, голова дельфина величиной с крупный избирательный боб70. Среди прочих, помимо того, что эта голова была замечательно красива, природа в ней намного превосходила искусство; потому что этот изумруд был такого прекрасного цвета, что тот, кто его у меня купил за несколько десятков скудо, отдал его оправить, как обыкновенный камень, который носят на перстне; и, так оправленный, он его продал за несколько сотен. И другого рода камень: это была голова из прекраснейшего топаза, который когда-либо видан был на свете; здесь искусство сравнялось с природой. Он был величиной с крупный орешек, и голова была так хорошо сделана, как только можно вообразить: сделана она была под Минерву. И еще камень, иной чем эти: это была камея; на ней был вырезан Геркулес, который вяжет трехзевного Цербера. Этот был такой красоты и так великолепно сделан, что нашему великому Микеланьоло пришлось сказать, что он никогда не видел ничего изумительнее. Также и среди многих бронзовых медалей мне попалась одна, на которой была голова Юпитера. Эта медаль была больше всех, которые я когда-либо видал; голова была так хорошо сделана, что никогда еще не было видано такой медали; у нее был прекраснейший оборот с несколькими фигурками, подобно ей же хорошо сделанными. Я бы мог об этом сказать еще весьма многое, но не хочу распространяться, чтобы не быть слишком длинным.

Как я выше сказал, в Риме началась чума; хоть я и хочу вернуться немного вспять, я все же не отступлю от своего предмета. Приехал в Рим превеликий хирург, какового звали маэстро Якомо да Карпи71. Этот искусный человек, среди прочих своих врачеваний, брался за некои безнадежные случаи французских болезней. А так как в Риме эти болезни весьма дружат с духовенством, особенно с более богатым, то, став известен, этот искусный человек, при помощи некоих курений, являл, что чудодейственно лечит эти самые недуги, но требовал заключить условие, прежде чем начать лечить; а условия эти были в сотнях, а не в десятках72. Этот искусный человек знал большой толк в рисунке. Проходя как-то случайно мимо моей лавки, он увидел ненароком кое-какие рисунки, которые у меня там лежали, среди каковых было несколько затейливых вазочек, которые я нарисовал для собственного удовольствия. Эти самые вазы были весьма различны и не похожи на все те, какие до той поры были когда-либо виданы. Сказанному маэстро Якомо захотелось, чтобы я ему сделал такие из серебра; каковые я и сделал чрезвычайно охотно, потому что они были по моей прихоти. Хотя сказанный искусный человек очень хорошо мне за них заплатил, во сто раз больше была честь, которую они мне принесли; потому что в цехе у этих искусников, золотых дел мастеров, говорили, что никогда не видели ничего более красивого и лучше исполненного. Едва я их ему вручил, как этот человек показал их папе; а на следующий день уехал себе с богом. Был он весьма учен: удивительно говорил о медицине. Папа хотел, чтобы он остался у него на службе; а этот человек сказал, что не желает быть на службе ни у кого на свете; и что если он кому нужен, тот может ехать за ним следом. Это была личность очень хитрая, и он умно сделал, что уехал из Рима; потому что несколько месяцев спустя все те, кого он лечил, почувствовали себя так плохо, что им стало в сто раз хуже, чем раньше; его бы убили, если бы он остался. Он показывал мои вазочки многим синьорам; среди прочих светлейшему герцогу феррарскому73, и говорил, что он их получил от некоего римского вельможи, сказав ему, что если тот желает быть вылеченным от своей болезни, то он желает эти две вазочки; и что этот вельможа ему сказал, что они античные и чтобы он сделал милость попросить у него любую другую вещь, и ему не покажется тяжело ее отдать, лишь бы эти он ему оставил; он говорил, будто сделал вид, что не желает его лечить, и поэтому получил их. Мне это рассказал мессер Альберто Бендедио74 в Ферраре и с великой торжественностью показал мне их глиняные слепки, на что я рассмеялся; и так как я молчал, то мессер Альберто Бендедио, который был человек гордый, рассердившись, мне сказал: “А, ты смеешься? А я тебе скажу, что за тысячу лет по сей день не рождалось человека, который сумел бы их хотя бы только скопировать”. И я, чтобы не лишать их такой славы, молчал и восхищенно ими любовался. Мне говорили в Риме многие синьоры об этой работе, что они считают ее чудесной и античной; некоторые из них — мои друзья; и я, возгордясь от такого дела, сознался, что сделал их я. Они не хотели верить; и я, желая остаться перед ними правдивым, должен был представить доказательство и сделать новые рисунки; а то так было недостаточно, потому что старые рисунки сказанный маэстро Якомо хитро пожелал увезти с собой. На этом маленьком дельце я много приобрел.

Чума продолжалась еще много месяцев, но я от нее отбивался, так что много товарищей у меня померло, а я остался здрав и невредим. Случилось раз как-то вечером, что один мой союзный приятель привел домой к ужину некую болонскую блудницу, которую звали Фаустина. Эта женщина была очень красива, но ей было лет тридцать, а была с ней служаночка лет тринадцати — четырнадцати. Так как эта Фаустина принадлежала моему другу, то я бы за все золото мира не стал ее трогать. Хоть она и говорила, что сильно в меня влюблена, я неизменно соблюдал верность моему другу; но когда они пошли спать, я похитил эту служаночку, которая была совсем новенькая, так что горе ей, если бы ее госпожа это узнала. Таким образом, я приятно провел эту ночь, с гораздо большим моим удовольствием, чем сделал бы это с госпожой Фаустиной. Когда подошло время обедать и я, усталый, словно прошагал много миль, захотел принять пищу, у меня вдруг началась сильная головная боль, со множеством прыщей по левой руке, а на левой кисти, с наружной стороны, вскочил нарыв. Все в доме перепугались, и приятель мой, и большая корова, и маленькая, все удрали, так что, оставшись один с бедняжкой учеником, каковой не захотел меня покинуть, я чувствовал, что у меня задыхается сердце, и знал наверное, что я мертв. В это время проходил по улице отец этого моего ученика, каковой был врачом кардинала Якоаччи75 и жил у него на жалованье, и ученик этот и сказал отцу: “Зайдите, отец, посмотреть Бенвенуто, которому нездоровится немного и он лежит”. Не задумываясь над тем, что это может быть за нездоровье, от тотчас же зашел ко мне и, пощупав мне пульс, увидел и понял то, чего бы он не желал. Тотчас же обернувшись к сыну, он сказал ему: “О сын предатель, ты меня разорил. Как я теперь могу явиться к кардиналу?” На что сын сказал: “Куда больше, отец, стоит этот мой учитель, чем сколько есть кардиналов в Риме”. Тогда врач ко мне обернулся и сказал: “Раз уж я здесь, я хочу тебя лечить. Но только предупреждаю тебя об одном: что если ты имел соитие, ты не жилец”. На что я сказал: “Я имел его нынче ночью”. Врач на это сказал: “С каким созданием и сколько?” Я ему сказал: “Этой ночью и с премолоденькой девочкой”. Тогда, поняв, что он употребил глупые слова, он тут же мне сказал: “Так как они настолько свежие, что еще не смердят, и так как помощь поспела вовремя, то ты не так уж пугайся, потому что я надеюсь во всяком случае тебя вылечить”. Когда он полечил меня и ушел, тотчас же явился один мой дражайший друг, по имени Джованни Ригольи76, каковой, огорчась и моей великой болезнью, и тем, что меня покинул так одного мой товарищ, сказал: “Будь покоен, мой Бенвенуто, я от тебя не отлучусь, пока не увижу, что ты поправился”. Я сказал этому другу, чтобы он ко мне не подходил, потому что я кончен. Я только попросил его, чтобы он согласился взять некоторое изрядное количество скудо, которые лежали в ларчике тут же рядом с моей кроватью, и чтобы, раз уж господь взял меня от мира, он послал их отдать моему бедному отцу, написав ему ласково, как я сам это делал, насколько позволял обиход этого бешеного времени. Мой дорогой друг мне сказал, что он ни в коем случае не хочет со мной расстаться, и, что бы ни случилось, и в том и в другом случае он отлично знает, что надлежит сделать для друга. И так мы двинулись вперед с божьей помощью; а так как от удивительных лекарств я начал испытывать превеликое улучшение, то вскорости я благополучно вышел из этой превеликой немощи. Еще с открытой язвой, внутри корпия, а снаружи пластырь, я отправился верхом на дикой лошадке, которая у меня была. Шерсть у нее была длиной в четыре с лишним пальца; ростом она была совсем как крупный медвежонок, и в самом деле казалась медведем. На ней я отправился к живописцу Россо, каковой жил за Римом в сторону Чивитавеккьи, в одном местечке графа делль’Ангвиллара, называемом Черветера77, и, отыскав своего Россо, каковой чрезвычайно обрадовался, я ему поэтому сказал: “Я приехал делать с вами то же самое, что вы делали со мной столько-то месяцев тому назад”. Он тут же расхохотался и, обняв меня и расцеловав, потом сказал мне, чтобы я, ради графа, помалкивал. Так, счастливо и весело, с хорошими винами и отличным столом, обласканный сказанным графом, я около месяца там прожил, и каждый день, один-одинешенек, ездил на берег моря и там спешивался, нагружаясь разнообразнейшими камешками, раковинами и ракушками, редкостными и прекрасными. Последний день — потому что потом я туда больше не ездил, — на меня напало множество людей, каковые, перерядившись, сошли с мавританской фусты78, и когда они уже думали, что как бы загнали меня в некое ущелье, каковое казалось невозможным, чтобы я ушел из их рук, я вдруг вскочил на свою лошадку, решившись на опасный шаг или тут же спечься, или свариться, потому что видел мало надежды избежать одного из этих двух способов, и, божьей волей, лошадка, та самая, о которой я сказал выше, скакнула так, что невозможно поверить; так что я, спасшись, возблагодарил бога. Я сказал графу; тот поднял тревогу; фусты виднелись в море. На другой затем день, здоровый и веселый, я вернулся в Рим.