Воля небес - Александр Прозоров

– Экая ты, оказывается, страстная, Мирослава! – округлились глаза Марии Темрюковны.

Поймав взгляд государыни, направленный на свою грудь, покрытую почти заросшими ссадинами и синяками, Басарга поспешил вступиться за Мирославу:

– Это не она, царица, это медведь!

– Так ты, витязь, пока Мирослава далече, с медведицами спишь, что ли? – улыбнулась Мария Темрюковна, и ее свита из пяти девок с готовностью расхохоталась.

– На охоте я был, царица, – покачал головой подьячий. – Вот медведь маленько и помял.

– Как же ты так охотишься? Дерешься с ними, что ли? На кулаках, кто кого?

– Не без этого, государыня, – пожал плечами Басарга. – Чтобы шкуру не портить, сбоку зверя колоть нельзя, спереди надо. Коли он вперед бросился, мять начал – приходится руками отбиваться. Ждать, чтобы устал и отошел, на задние лапы поднялся, рыкнул, как это они любят. Вот тогда в грудь али живот и коли!

– Так это вправду медведь? – восхищенно выдохнула Мария Темрюковна, протянула руку, касаясь шрамов на груди боярина. Но тут вдруг вперед метнулась Мирослава, встала между ней и Басаргой:

– Не тронь мою игрушку, царица! У тебя своя есть!

Мария Темрюковна сдвинулась в сторону, заглядывая на подьячего через ее плечо:

– Не страшно тебе так, руками, с медведями-то бороться?

– Так для сего баловства доспех надобно обязательно надевать, – пояснил Басарга. – Кольчуги али бахтерца ему когтями не порвать. Тут главное пасть отвернуть, не дать клыками вцепиться. Иные в нее шапку пихают, иные оружием закрываются, иные ладонью под нижнюю челюсть морду ему отворачивают. Ну, когда зверь в самое лицо дышит, в глаза в упор смотрит, слюной капает, тут быстро сообразишь, чем спасаться.

Мирослава сдвинулась влево, снова заслоняя собой Басаргу. Царица качнулась в другую сторону, опять заглядывая через плечо:

– А если не отвернешь?

– Горло порвет али лицо. Все едино охотник – не жилец.

Кравчая опять попыталась закрыть собой гостя, и в который раз Мария Темрюковна оказалась ловчее:

– А лапой коли достанет?

– Бездоспешному может бок целиком вырвать, вместе с ребрами. А коли в броне – так вот, – похлопал себя по груди подьячий. – Со всей силы меня зверь бил. Однако же токмо царапинами да синяками все и обошлось.

– И как там оно, когда в самый нос морда с клыками тычется? – жадно облизнула алые губы молодая кабардинка. Похоже, она представляла себе все это достаточно ярко, поскольку заметно раскраснелась лицом.

– Когда носом в щеку тычется, страшно до холода животного, – честно признал подьячий. – А как завалишь, так не то что весело, после того весь мир ярче кажется! И воздух слаще, и небо синее, и птицы звонче.

– Мужчина голый пред тобой, царица! – взмолилась Мирослава. – Не дай бог, прознает кто. Сраму не оберемся! Слухи пойдут, про свиту никто и не вспомнит. Скажут, наедине застали.

Царица поджала губы, продолжая засматриваться на ее гостя, глубоко втянула воздух:

– Ну, коли так… Сегодня отдыхай, дозволяю! – Мария Темрюковна развернулась и стремительно выскользнула из светелки. Свита, громко шурша юбками и душегрейками, стуча каблуками устремилась следом.

Басарга облегченно перевел дух:

– Кажись, обошлось… И что теперь?

– Теперь все, опозорил ты меня прилюдно, – развела руками кравчая. – Замуж никто уже не возьмет.

Правда, сказано это было скорее шутливым тоном, нежели всерьез. Прошли те времена, когда за честь Мирославы Шуйской князья без колебания шли на смерть, подсылали убийц и устраивали заговоры. Ныне ей шел четвертый десяток, и безупречного поведения от старой девы больше никто не требовал. Все едино замуж в таком возрасте никто уже не выходит. Теперь древний род князей Шуйских, отпрысков легендарного Рюрика, вполне устраивало, если Мирослава хотя бы не привлекает к себе особого внимания.

– И как мне искупить этот страшный грех, о прекрасная? – смиренно сложил ладони на груди подьячий. Одеяло несколько мгновений поколебалось… и соскользнуло вниз.

– Даже и не знаю, – с интересом склонила голову набок княжна. – Пожалуй, да…

Предложить замужество худородный боярин не рискнул даже в шутку. Есть грань, перешагивать которую нельзя никак и никогда. Можно сколь угодно ласкать друг друга за плотно закрытой дверью, можно нежиться в одной постели, можно даже рожать детей, без лишнего шума увозя их на воспитание подальше от посторонних глаз. Но даже просто выйти вместе из комнаты – это уже скандал. И потому весь день влюбленные просидели голодными, обходясь в своих желаниях друг другом. И только когда вечером вернулась отпущенная накануне служанка, ее наконец-то удалось отправить на ближайшую кухню за вином и угощением.

Теперь для безделья возле царского двора у подьячего Монастырского приказа Басарги Леонтьева имелось хорошее оправдание – он ждал, пока вернется отправленный по зимним стоянкам датчанин. Потому он особо и не таился. Для очистки совести днем объезжал стройку, приглядывая, как подрядчики выполняют работы, ближе к вечеру заглядывал на постоялый двор, грозил Тришке-Платошке пальцем:

– Как Роде появится, никуда его более не отпускай! Я же вскорости вернусь.

И до рассвета исчезал там, куда делам и тревогам вход был закрыт…

Но продержалась сия благость всего пять дней.

В один из вечеров в дверь комнаты тревожно застучали, мужской голос взмолился:

– Мирослава, пусти! Пусти, бога ради. Скорее!

Басарга с недоумением посмотрел на княжну. Та тут же мотнула головой:

– Неправда!

– Мирослава, смилуйся! Заметят! – продолжали взывать за дверью.

Боярин Леонтьев, многозначительно посмотрев на женщину, поднялся, натянул порты, взял в левую руку пояс с оружием, отодвинул засов.

– Басарга! Слава богу, ты здесь! – В комнату ворвался боярин с растрепанной бородкой, щетиной на голове и в обвисшем кафтане. – Мирослава, беда! Предали нас, спасаться надобно!

– Софоний? Нешто ты? – Только по тонким усикам подьячий и узнал в перепуганном госте своего исхудавшего побратима.

– Я, кто же еще? – Боярин Зорин поспешно затворил дверь, задвинул засов, приложил ухо к створке. Басарге показалось, что он слышит, как громко бухает сердце Софония.

– Что случилось?

– Предали нас! Кто-то списки выкрал. Спохватились намедни, а их нет! Когда взяли, неведомо. Ловить поздно.

– Да говори ты толком! – потребовала Мирослава, прикрываясь одеялом. – Ничего не пойму. Басарга, налей ему вина! Пусть горло промочит и успокоится.

Подьячий отошел к сундуку, на котором у них было разложено их скромное ночное угощение, наполнил сидром свой кубок, протянул побратиму. Тот в несколько глотков выпил, перевел дух, утер рукавом губы:

– Князь Владимир Старицкий вскорости на трон московский взойти полагал. Еще сим годом. Ефросинья[9] в том уверяла в точности. Чародейка у нее чухонская на костях гадает верно, в будущее глядеть умеет. Епископ Пимен, как его царь после снятия митрополита Филиппа из Москвы выслал, с ними стакнулся. Князю царство, ему кафедру. Басмановы с ними, Сигизмунд польский помощь обещал. Еще многие бояре новгородские подписались за Владимира Старицкого вступиться и словом своим, и силою, коли нужда такая выйдет. Из Литвы силы ратные потихоньку подтягиваются. По одному, по два служивые подъезжают да по дворам селятся. Живут покамест, знака ждут. На люд-то простой надежды нет, они за царя любого порвать готовы. А с Литвой, боярами да холопами придавим… То есть придавить полагали, – поправился Софоний. – Но листы целовальные, боярами подписанные, выкрал кто-то… Коли их Иоанну привезли, все на дыбе будем! Спасаться надо…

– Ты-то как в деле сем замешан оказался?! – перебил его Басарга.

Боярин помолчал. Налил себе вина, выпил. Спросил:

– Паломницу помнишь, что сироту к тебе в приют привозила? Ну, которая со мною была?

– Да я ее и не видел толком! Лицо все время прятала.

– Одоевская она. Жене Владимира Старицкого племянница… – Софоний медленно сжал правую руку в кулак, с силой постучал себя по лбу: – Княжна она, княжна, княжна!!! А я пес безродный, ни предков, ни племени. Ефросинья место конюшего обещала, при новом дворе царском. Конюший же, сам понимаешь, положение достойное. От такого даже князья не отвернутся. Тем паче, что мне Одоевские благоволят.

– Сюда зачем пришел, изменник? – сухо спросила его Мирослава.

– Вас упредить! – горячо ответил боярин. – Спасаться ведь надо! Вы тоже в заговоре, вы Пимену сторонники известные. Супротив митрополита старого за него подрядились, в свиту царскую по слову Пимена попали…

– Я, Софоний, царю в том еще до Рождества покаялся, – положил руку на плечо побратима Басарга. – Прощение свое получил и службу с чистой совестью продолжаю. И тебе советую так же поступить.

– Эка ты сравнил, – поежился боярин. – Ты токмо дела церковные помутил, с митрополитом повздорил. Я же супротив самого Иоанна, так выходит, помышлял.