Архангельское - Елена Грицак

В усадьбе. Картина неизвестного художника, 1814

Надолго сохранились воспоминания о звенигородском помещике Архарове, удивлявшем гостей не столько размахом увеселений, сколько их своеобразием. Особенно славились его «сюрпризы». Дождавшись вечера, приглашенные спускались в сад, где уже на закате загорались сотни фонариков. Шли обычно группой, опасаясь «чего-то», и оно действительно возникало в виде избушки на курьих ножках, которая, поманив публику в глубь парка, останавливалась подле оркестра рожечников и… пропадала неизвестно куда. Вместо нее, опять-таки словно из под земли, возникала ветряная мельница. Неуклюже переваливаясь, она вела ошеломленную публику до хора в кустах. Подойдя к беседке на пруду, исчезала и мельница, уступая место пустыннику, роль которого, как выяснялось позже, играл сам Архаров. Он приближался к хозяйке, читал стихи, объясняя, что поднялся из пещеры только ради праздника и готов вместе с гостями покататься на лодках.

Гостей на усадебные увеселения собиралось не меньше 500. Приезжали чаще всего накануне, сытно обедали, опустошая кладовые хозяина и его фруктовые сады. Потом старики рассаживались за карточными столами, а молодые люди убегали в парк, чтобы поиграть на газонах в фанты, волан, веревочку, горелки. После ужина, уже поздним вечером, начинался бал – с хоров гремела музыка, в большой зале кружились пары, взлетали в воздух, освещая всю округу, огни фейерверка.

В Архангельском иногда можно было наблюдать примерно такую картину: собравшиеся во дворе крестьяне танцевали и пели, громко выражая счастье служить у такого доброго барина, как Николай Борисович Юсупов. Тот в подтверждение столь приятной мысли кидал с балкона медные деньги. Для прислуги столы ставили прямо во дворе, разумеется, не в парадном, а в хозяйственном, какой существовал в каждой усадьбе. В разгар гулянья, как правило, случалась драка, кто-то ругался, кто-то рыдал, кого-то уносили без чувств, к утру веселье часто превращалось в вакханалию, что для подобных мероприятий считалось нормой.

Особое значение в усадебных увеселениях имел театр. Само явление, имея недолгую, но драматичную историю, в глазах современников получило двойственную оценку, в отличие от составлявших его людей – крепостных актеров, музыкантов, художников. Возникнув в начале XVIII века, оно развивалось бурно и уже к середине столетия достигло совершенства, конечно, в тех рамках, которые подразумеваются под словосочетанием «усадебный театр». Вначале им восхищались, тем, кто сумел завести у себя подмостки, завидовали, славя и самих помещиков, и их «лицедеев». Крепостных актеров хвалили за слаженность действий на сцене и ценили за личное мастерство, благо хозяин старался дать им как можно более полное сценическое образование.

В поместьях ставились чаще всего бессодержательные музыкальные пьесы, обычно комедии, написанные не слишком известными французскими, итальянскими или местными, крепостными авторами. Несмотря на это малые подмостки вызывали большой интерес, ведь то, что происходило на них, действительно было праздником, который сливался с общим усадебным торжеством. В отличие от профессионального городского театр частный отличался разнообразием репертуара, был свободен от контроля и всяких этических норм. В нем имелось все, что захватывало зрителя, и не было того, отчего бы он скучал. Лишь частный театр мог обеспечить беспрерывную смену картин, образов, впечатлений. Только здесь актеры не могли быть освистаны, а на сцену никогда не летели гнилые яблоки или тухлые яйца. Только здесь пьесы могли быть крайне фривольными или тупо-банальными и все же приводить публику в восторг.

В XVIII веке спектакли проходили прямо в парках – на лужайках, в аллеях, на берегу реки или пруда, – и публика, покинув ложи, имела возможность немедля приобщиться к другим развлечениям. В те дни, когда гостей было особенно много, на импровизированные подмостки одновременно или с небольшими перерывами выходило сразу несколько трупп. Закончив спектакль, актеры спускались со сцены и смешивались с гуляющими, продолжая веселить их пением и танцами.

К началу XIX века усадебный театр, обособившись от других развлечений, стал среди них основным, правда, если не считать балов. Интерес к нему сохранился и после войны с французами, когда многие поместья были разорены, а в оставшихся былого веселья уже не наблюдалось. Профессиональные, хорошо обученные актеры начали играть в серьезных пьесах, выразительнее, глубже и сложнее стала музыка. Тогда же среди помещиков распространилась мода выделять для театра отдельные здания. К 1819 году такое появилось в Архангельском, где раньше пьесы ставили в тесной комнате одного из флигелей, оставшихся от голицынского хозяйства.

Николай Борисович проводил небольшие концерты в гостиной, для которой сотрудники нынешнего музея не нашли названия иного, чем просто Салон. Этой элегантно убранной комнатой начиналась вторая половина анфилады в южной части дворца. Ее цветовое решение было рассчитано на лучшее восприятие живописи: светло-зеленая обивка мебели, серебристо-зеленоватые стены и потолок, «позеленевшее» золочение, люстра с зелеными стеклянными плафонами и россыпью хрустальных стразов того же зеленого цвета, при зажженных свечах походивших на изумруды.

Салон-гостиная князя Юсупова

Гордостью хозяина и главным украшением Салона служила картина Дуайена, того самого, который по приглашению Екатерины Великой расписывал плафоны в Зимнем дворце. В усадьбе Юсупова он не работал, но князь приобщился к творчеству знаменитого живописца, купив его полотна «Триумф Клавдия, победителя карфагенян» и «Андромаха защищает Астианакта». Последнее, помещенное в Салоне, в свое время наделало много шума. В этом произведении художник изобразил один из самых драматичных эпизодов Троянской войны: Андромаха, жена убитого греками Гектора, пытается спасти сына, приговоренного к смерти Одиссеем. Представленная узкому кругу друзей, картина вначале показалось ничем иным, как роскошной декоративной композицией.

Однако на парижской художественной выставке 1763 года ее заметили, оценив уже с другой стороны. Особенно лестным для автора было мнение философа Дени Дидро, назвавшего Андромаху лучшей фигурой из всего, что ему встречалось в живописи. На сегодняшний день работы Дуайена считаются коллекционной редкостью. В России их можно встретить в нескольких частных собраниях, а на общедоступной выставке – только в Архангельском.

Салон князя Юсупова вообще был богат живописными шедеврами. Кроме «Андромахи», гостям с гордостью демонстрировали «Испуганную купальщицу», созданную Франсуа Буше в середине XVIII века, два морских пейзажа его соотечественника и современника Клода Жозефа Верне. Гораздо более скромную коллекцию скульптуры составляли копии работ французских ваятелей, например неплохие подобия «Девочки с гнездышком» и «Мальчика с птичкой» Жана Батиста Пигаля.

Николай Борисович очень любил свой Салон. В самом деле, нельзя было не восхищаться изысканным колоритом этой комнаты, собранными в ней вещами – красивыми, дорогими, со вкусом подобранными и гармонично расставленными. Тем не менее для больших концертов она не подходила, и хозяин стал задумываться о более просторном аналоге Салона.

Театр Гонзага

О собственном театре Юсупов мечтал давно. Еще в молодости, в бытностью свою дипломатом, он познакомился с венецианским сценографом Пьетро ди Готтардо Гонзага и заразился его идеями. Уже тогда работы этого художника были знакомы всем, кто имел хоть какое-то отношение к театру.

«Музыка для глаз» – так называл он то, что создавали люди его профессии, и так потомки отзывались о том, что делал он сам. Придуманные и воплощенные им зрелища в Ла Скала, римской, пармской и венецианской операх изумляли не только живописностью, но и редким правдоподобием эффектов. По отзывам знатоков, декорации Гонзага заставляли публику забывать о самом спектакле. Задолго до покупки Архангельского князь пригласил мастера в Россию, и тот после нескольких лет раздумий приехал-таки в «варварскую страну», где, к своему удивлению, обнаружил не дикарей, а общество культурное и, что немаловажно, разделяющее его новаторские взгляды. В том же 1792 году он получил заказ от Марии Фёдоровны, тогда еще скромной супруги наследника престола. Все, сделанное им в Павловске, понравилось настолько, что венецианский оформитель сделался чуть ли не другом царской семьи. Став императрицей, Мария Фёдоровна предложила ему обустроить и столичные театры.

Трагическая смерть Павла I могла бы погубить художника, к несчастью своему, входившего в круг близких к императору лиц. Его спасло покровительство Юсупова, который вызвал венецианца в Москву и надолго обеспечил заказами. В первопрестольной Гонзага продолжал работать для императорских театров, но теперь уже довольно часто отвлекался на оформление частной сцены, устроенной князем в его московском дворце.