Сомнамбула - Чиж Антон

Место хорошее, тихое. Врачи заботливые, стараются человеку помочь, то есть вылечить от неправильных мыслей. Только разум человеческий – как фарфоровая фигурка, тонкий и хрупкий. Стоит поднажать или ударить ненароком – пойдет трещинка, за ней другая, а там, глядишь, рассыпается фигурка на осколки. Склеить можно, но следы останутся. После улучшения и выписки присмотр требуется. Доктора советуют на всякий случай исцеленному не давать режущих предметов или слишком умных книг.

Только не всех несчастных современная психиатрия, которая сделала огромный шаг вперед – один венский доктор Фрейд чего стоит, – излечить может. Не совсем разобрались, какая извилина для чего требуется. Подобных больных, вероятно, безнадежных, содержали на четвертом этаже больницы. Поближе к небу, так сказать, что видит все страдания человеческие.

Ординатор Охчинский Константин Владимирович как раз завершал обход отделения тяжелых больных. Он был хорошим врачом, а потому давно понял, что в этом случае помощь заменяет милосердие и терпение. Ну и усиленные дозы лекарства. Вместе с младшим доктором Садальским он, как всегда, начал с дальней палаты. Заходя в каждую, Охчинский проверял записи, насколько изменилось состояние, выслушивал комментарии Садальского, довольно однообразные, и шел дальше. Они прошли коридор и остановились у последней двери. В этой палате находилась больная, поступившая пять дней назад. Довольно молодая женщина пребывала в глубокой каталепсии, ни на что не реагировала, лежа неподвижно, глаза не закрывала. Еду не принимала, санитарки кормили ее насильно жидким бульоном, а на ночь делался укол снотворного. Причиной такого состояния стало глубокое нервное потрясение, насколько было известно Охчинскому. Иных сведений ему не предоставили, зато был дан строжайший приказ: никаких визитеров к ней не подпускать. Даже если придут из сыскной полиции. Приказ исходил от охранного отделения, поэтому требовал безусловного исполнения. Желающих навестить даму пока не нашлось.

– Как сегодня самочувствие Иртемьевой? – для порядка спросил Охчинский, зная неизбежный ответ.

– Извольте взглянуть, – сказал Садальский, почему-то пряча глаза.

Охчинский открыл дверь палаты.

Стены комнаты с одним окном были выкрашены в мышино-серый цвет. Две железные кровати привинчены к полу, одна пустовала. Другая примыкала к окну. На ней сидела больная. Дама укуталась в одеяло, как в кокон, из которого виднелось бледное лицо с обострившимися скулами и носом. Она смотрела в небо, будто птица, мечтающая вырваться из клетки. На звук больная повернула голову. Охчинский отметил, что взгляд у нее стал почти осмысленный. Такого резкого и внезапного улучшения ординатор не мог припомнить в своей практике.

– Доброе утро, мадам Иртемьева… Как вы себя чувствуете? – спросил он особым «докторским» тоном.

Она отвернула голову и стала смотреть в окно, запрокинув подбородок.

– Меня зовут Макбет… Леди Макбет… – проговорила она тихо, но отчетливо. – Мои руки в крови… Мне не смыть с них кровь…

Охчинский оглянулся на спутника. Доктор Садальский выразительно пожал плечами: дескать, очевидное, хотя и невероятное. Редкий случай выхода из каталепсии в шизофрению.

– Если чего-то желаете, дайте знать. Поправляйтесь, мадам, – сказал Охчинский и чуть не вытолкал коллегу в коридор, где раскрыл лечебный лист. – Семен Францевич, это как понимать? Что ей давали?

Садальский пробормотал что-то невнятное.

– Простите, не понимаю. Что мямлите?

– Строго по вашему назначению, Константин Владимирович…

Действительно, записи вечернего и утреннего приема лекарств выполняли точно по назначенному ординатором лечению.

– Тогда откуда такой эффект? – спросил он.

Младший доктор странно замялся.

– Так ведь вы же сами…

– Что я сам? – не сдержав раздражения, повысил голос Охчинский.

Окончательно припертый к стенке, Садальский сообщил, что сегодня утром, еще до обхода отделения, господин Охчинский прошел вместе с посетителем в палату Иртемьевой и потребовал никому не входить. Примерно через полчаса вышел оттуда и вернулся в ординаторскую. Когда Садальский заглянул в палату, мадам сидела, завернувшись в одеяло. Как на обходе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Охчинский знал, что психиатрия довольно тонкая наука. Не заметишь, как окажешься на другой стороне койки и начнут лечить тебя. Но тут никаких сомнений: у младшего доктора случилось внезапное помутнение.

– Посетитель? Да еще и со мной вместе? Откуда ему взяться? Да вы бредите! – не слишком научно закончил он.

Кричать на себя Садальский позволял только несчастным, то есть больным, и жене. Спускать ординатору подобное хамство он не собирался.

– Извольте сменить тон, господин Охчинский, – заявил он. – Я вам не лакей, чтобы терпеть выволочку. Говорю, что наблюдал лично: вы провели посетителя в палату…

Видя решительный настрой младшего доктора, ординатор растерялся. И испугался. Быть может, с ним случился провал в памяти, если не помнит, что произошло буквально час назад. Плохо дело, пора в отпуск.

Резко сменив тон и принеся искренние извинения, Охчинский сослался на усталость. Садальский извинения принял.

– Я ведь испытал зависть, – продолжил он. – Хотел одним глазком подсмотреть, как работает профессор Тихомиров.

Тут Охчинский испугался не на шутку: если не помнит, что был вместе со своим великим учителем и светилом психиатрии, дело совсем худо.

– Да, профессор Тихомиров, – не слишком уверенно сказал он. – Поздоровались?

– Нет, к сожалению. Хотел выразить профессору свое почтение, но лично его не видел. Так, мельком, со спины. Вы сказали, что профессор хочет оставить этот визит без лишней огласки.

– Да-да, именно так, без огласки, – согласился Охчинский. – Он хотел опробовать новую методику лечения, я не мог отказать своему учителю, как понимаете… И каков результат… Прошу оставить этот инцидент между нами.

Садальский, разумеется, обещал. Младший доктор жалел, что не посчастливилось ему ознакомиться с новым методом профессора Тихомирова.

16Дом на Екатерининском канале

Ветер надувал тучи свинцовой тяжестью и выжимал капли дождя. Ветер откидывал поднятый верх у пролеток и гнал озябших лошаденок. Ветер очистил гранитную лестницу от мокрых следов. Ничего не напоминало о том, что городовые подняли и перетащили в санитарную карету тело, укрытое простыней. На посту остался Ермыкин, который выхаживал и посматривал, будто мог объявиться новый утопленник. Он по-свойски кивнул Ванзарову, дескать, бдим, и пошел обходом. А чиновник полиции поднялся на третий этаж дома и покрутил ручку звонка. Из квартиры раздался знакомый вой, как от пароходного гудка.

Последний раз он был здесь дней шесть назад и не думал, что вернется снова. Строить предположения или планы – лучший способ рассмешить богов, как узнали на горьком опыте древние греки, о чем стали писать трагедии и даже показывать их в театрах.

Дверь открыла горничная. Преображение случилось разительное. В ней не осталась игривого кокетства. Исчезла прическа черных волнующих кудрей, волосы были туго собраны на затылке, как у домашней учительницы. А лицо ее несло отпечаток пережитого горя, она не стеснялась покрасневших глаз. Даже просторную блузу, у которой на месте выреза красовались полосы тельняшки, теперь сменило черное платье с белым фартуком и коронкой.

Ванзаров галантно приподнял шляпу.

– Мадемуазель Муртазина, вы позволите? – сказал он, нарочно не поминая романтическое имя, которым она представлялась раньше.

– Господин Ванзаров… Простите, сейчас не вовремя. Мадам Рейсторм спит.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Обещали ведь не поить ее каплями опиума.

– Без них она пребывает в беспокойстве. Прошу простить.

Ванзаров сунул ногу в проем, не давая двери закрыться.

– Вы не слишком радушны, – сказал Ванзаров, подпирая дверь плечом. – Не посмею беспокоить сны мадам. Я к вам.

– Ко мне? – спросила горничная с таким изумлением, будто получила предложение руки и сердца. – Но ведь все кончено. Чего вы хотите?