Спокойной ночи, крошка - Дороти Кумсон

Воспитательница дала мне пару визиток отличных психологов — наверное, она не чувствовала в этом никакой иронии. Она взяла с меня слово, что я свяжусь с ней, если мне нужна будет помощь. В чем угодно.

Когда я спросила Лео, зачем он такое сказал, он удивленно повернулся ко мне: «Но это правда, мамочка. Ты все время плачешь».

Когда я рассказала об этом маме, та спросила, сказала ли я воспитательнице о своей профессии. Сказала ли я о своей диссертации по психологии.

Когда я покачала головой, мама хмыкнула: «Ну, значит, сама виновата». Мама полагает, что ученая степень может защитить меня от всех бед и я должна хвастаться этим всем подряд.

Корди так хохотала, что выронила трубку.

Мне кажется, где-то до сих пор хранится записка о том, что за мной нужно приглядывать, ведь я плачу. Плачу все время.

Мы с Кейтом договорились, что будем вести себя с Лео так, будто ничего не случилось. Будто все нормально. Будто все хорошо. А это значит, что плакать нельзя. Я не хочу, чтобы Лео беспокоился. Я уверена, что он слышит нас. Если бы я и не была уверена в этом, то плач все равно изменил бы энергетику комнаты. Ее аура сделалась бы тяжелой, серой. Туда не хотелось бы возвращаться.

Но даже уходя из палаты, я не плачу. Мне не хочется. Думаю, если бы я расплакалась, то признала бы, что мне страшно. Конечно, мне страшно. Но если я расплачусь, то этим покажу Кейту, покажу вселенной, покажу самой себе, что все вышло из-под контроля. Что я полагаю, будто возможно…

Нет, он проснется! Проснется!

А когда он проснется, все встанет на свои места. И Лео будет делать то, что умеет лучше всего. Он будет смешить меня, сводить с ума, выводить из себя. Доводить до слез.

Когда вы так близки с кем-то, как мы с Лео, именно этого и следует ожидать. Те, кого вы любите больше всего, могут и порадовать вас, и расстроить, даже не прилагая особых усилий.

Машина Мэла остановилась на парковке возле вокзала Кингс-Кросс. Я возвращалась в Оксфорд.

На самом деле его автомобильчик был просто грудой бесполезного металла, но Мэл приобрел эту машину на деньги, оставленные ему папой. Мэл обожал эту колымагу, будто папа сам подарил ее ему. Учитывая то, что Мэл ненавидел отца всю жизнь, ненавидел за то, что он сотворил с тетей Мер, всем показалось странным это увлечение новой машиной. Этот драндулет буквально разваливался на части, и Мэл так часто чинил его, что мне казалось, что от изначальной модели тут мало что осталось. Как бы то ни было, я знала, что критиковать эту машину нельзя. Как и говорить Мэлу о том, что на потраченные на ремонт деньги он вполне мог бы купить себе новую.

Мы выбрались из автомобиля, и Мэл вытащил с заднего сиденья мой рюкзак — по какой-то загадочной причине багажник не открывался — и забросил тяжеленную кладь себе на плечо. Я приехала сюда только с парой платьев, сменой белья, зубной щеткой и кремом для лица. И с двумя парами туфель. Теперь же мне предстояло тащить в Оксфорд три коробки с едой (плов, рагу и банановый десерт); пирог, завернутый в фольгу; одеяло; бутылку газировки и две фотографии в рамочке, которые подарила мне тетя Мер (она фотографировала меня, Мэла, маму, папу и Корди в тот день, когда я уезжала в университет после Рождества). Конечно, на обоих снимках Корди была в центре.

Прошлая Ночь тоже выбралась с нами из машины. Она преследовала нас всю дорогу, устроившись между нами на рычаге переключения передач. Теперь же она тащилась за нами к вокзалу. Нам с Мэлом редко приходилось испытывать такую неловкость.

Такого не было даже после того, как Мэл застукал меня голой в ванной. Я переодевалась у него дома на Рождество и уже сняла трусики и лифчик. Мэл посмотрел на меня, на мое обнаженное тело, быстро развернулся и захлопнул за собой дверь. Я думала, что заперлась там, но не до конца задвинула щеколду.

Такого не было после его визита три недели назад.

А теперь Прошлая Ночь обнимала нас за плечи.

Наверное, я еще никогда не делала такого, как вчера.

В пятницу вечером я приехала из Оксфорда — якобы для того, чтобы повидаться с семьей, на самом же деле я хотела поговорить с Мэлом. Я думала, что увижу его и тогда пойму, правильное ли я приняла решение. Собственно, я хотела сказать ему, что люблю его, но боялась, что и пробовать не стоит.

За последние три недели он звонил мне каждый день — а это было необычно даже для нас. Всякий раз он спрашивал, не познакомилась ли я с кем-нибудь, не приглашали ли меня на свидание, не собираюсь ли я начать встречаться с кем-то. И всякий раз, как я говорила «нет», я слышала облегчение в его голосе — пусть и тщательно скрываемое, но облегчение.

Я думала, что когда увижу его, то сразу пойму, что мне делать.

В субботу утром Мэл вытащил меня из постели в восемь утра, чтобы «прогуляться». И я поняла, что должна сказать ему.

Я пыталась сказать ему, когда мы гуляли по оледенелым полям в Уимблдон Коммон. Я пыталась сказать ему, когда мы, доказывая себе, что мы уже взрослые, стучали в чьи-то двери и убегали, а потом прятались за углом, запыхавшись от быстрого бега и смеха. Я пыталась сказать ему, когда мы купили мороженое на заправке по пути домой. Я пыталась сказать ему, когда мы стояли перед моим домом, болтая, как будто не собирались встретиться через часик, приняв душ и переодевшись для клуба.

Все было так просто. Так просто. Нужно было сказать: «Мэл, я влюбилась в тебя». «Мэл, я влюблена в тебя». «Мэл, я люблю тебя, но не так, как прежде». Но всякий раз, всякий раз, как я смотрела ему в глаза, разум отказывал мне. Теперь, когда я знала, каково это, я уже не могла смотреть на него и не думать о том, чего хочу. Что мы значим друг для друга. И я хотела насладиться предвкушением своего признания. Предвкушением первой настоящей любви.

Как бы то ни было, я ему сказала. Кто-то толкнул Мэла в клубе, куда мы пришли, его стакан опрокинулся мне на футболку, и та сразу же прилипла к черному лифчику. Мэл схватил салфетки с барной стойки и принялся вытирать меня, извиняясь столь многословно, будто я была какой-то незнакомкой, а вовсе не той самой девчонкой, в которую он швырял еду в детстве.

— Боже, прости! — Его рука вновь коснулась моей правой груди. — Пойдем домой, тебе нужно переодеться.

Я улыбнулась. Его прекрасные медвяно-русые волосы, темные глаза, восхитительный рот…

— Я так тебя люблю, — прошептала я.

Мэл зажмурился. Точно так же, как в тот день, когда увидел меня голой.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он.

Мои губы растянулись в улыбке, на душе стало тепло от простоты его слов. Меня переполняло счастье.

— Ты мой лучший друг, — добавил Мэл. — Знаешь, перед Рождеством вышел один фильм… — Он говорил очень быстро, не давая мне и слова вставить. — О том, что невозможна дружба между мужчиной и женщиной. Все равно любые такие отношения приводят к сексу. Одна из девчонок в группе спорила со мной, говоря, что это правда. А я привел в пример тебя. Сказал ей, что мой лучший друг — женщина, и это никогда не было для нас проблемой. И не станет. Знаешь, лучший способ испортить отличную дружбу — это говорить или даже думать о сексе. Или о любви, о романтической любви, я имею в виду. — Он замолчал, пряча глаза и теребя мокрые салфетки.

Я не проронила ни слова, глядя на его опущенную голову и нервные движения рук.

— Ни один разумный человек так не поступит, — продолжил Мэл. — Я сказал той девчонке, ну, из моей группы, что я никогда бы так не поступил. Я не смог бы испытать влечение к девушке, которая стала моим другом. Я никогда бы не принял дружбу за любовь. Потому что друзья не должны быть любовниками. Тогда они были бы любзями. Или дружбовниками. Как думаешь?

Мне хотелось сбежать. Вырваться на улицу и не останавливаться, пока не окажусь достаточно далеко отсюда. Еще мне хотелось залезть под соседний столик. Спрятаться.

— Так, мне срочно нужно выбраться из этой футболки, а то еще умру от простуды. — Я заменила слово «клуб» на «футболка» и «унижение» на «простуда».

— Ну да. — Бросив салфетки на стойку, Мэл вытер руки о джинсы. — Постой тут, я схожу за куртками.

— Тебе вовсе не обязательно уходить, — возразила я. — Я сама прекрасно доберусь домой. В Оксфорде меня никто не провожает.

— Что же я за друг такой буду, если не провожу тебя?

— Друг, обладающий столь же нежным чувством такта, как кирпич, которым я размозжу тебе башку, — прошептала я, когда он скрылся в толпе.

Мы сели в ночной автобус и поехали домой.

Мы старались. Старались, как могли.

Мы так старались вести себя нормально. Как раньше. Но чары, наполнявшие наш день счастьем, радостью, смехом и надеждой на будущее, развеялись. На месте чар появился этот уродец, назвавшийся Прошлой Ночью.

— Ты же знаешь, что всегда будешь моей любимой девочкой, да? — сказал Мэл, когда мы стояли у автобуса.