Дневник - Чак Паланик

– Ограда террасы получилась один к одному.

Снаружи по тротуару мимо витрины прошла девушка из их колледжа. Последней ее «работой» был плюшевый мишка, набитый собачьим дерьмом. Она работала в резиновых перчатках такой толщины, что едва могла сгибать пальцы. По ее словам, «красота» была устаревшим понятием. Иллюзорным. Обманом. А она разрабатывала новую жилу. Новый поворот классической дадаистской темы. В своей мастерской она распорола животик мишки, словно делала вскрытие, и выпотрошила его, чтоб он стал Искусством. В резиновых перчатках, перемазанных коричневой вонью, она неуклюже орудовала иглой с красным кетгутом. И назвала свое детище «Иллюзии детства».

Другие ребятки из колледжа, ребятки из богатых семей, ребятки, что путешествовали и видели настоящее искусство в Европе и Нью-Йорке, – все они делали такие «работы».

Один мальчик из Мистиного класса онанировал, стараясь к концу года заполнить спермой копилку-свинюшку. Он жил на дивиденды с трастового фонда. Девушка из Мистиного класса пила разноцветную яичную темперу и запивала настойкой ипекакуаны,[26] чтобы выблевать шедевр. Она ездила на занятия на итальянском мопеде, который стоил дороже трейлера, где выросла Мисти.

Тем утром в мастерской Питер подогнал уголки реек друг к другу. Он размазал клей пальцами и просверлил в углах рамы дырочки для шурупов.

По-прежнему стоя между витриной и верстаком, заслоняя свет солнца, Мисти сказала:

– Ты правда считаешь, что картина хорошая?

И Питер сказал:

– Если б ты только знала…

Ты сказал это.

Питер сказал:

– Ты мне свет загораживаешь. Ни хрена не видно.

– Я специально тут встала, – сказала Мисти. – Люди могут увидеть.

Пропагандисты собачьего кала, дрочки и блевотины. Ведя по стеклу стеклорезом, не отрывая глаз от режущего колесика, с карандашом, воткнутым в волосы над ухом, Питер сказал:

– Суперотстойная вонь еще не делает их работы искусством.

Со щелчком разломав стекло на две части, Питер сказал:

– Дерьмо – эстетическое клише.

Он сказал, что итальянский художник Пьеро Манцони консервировал собственное дерьмо в жестянках с наклейкой «Стопроцентно дерьмо художника», и люди их покупали.

Питер так пристально смотрел на свои руки, что и Мисти не могла оторвать от них взгляда. Она забыла следить за витриной, и у нее за спиной зазвенел колокольчик. Кто-то вошел в мастерскую. На верстак упала еще одна тень.

Не поднимая головы, Питер сказал:

– Эй.

И этот парень ответил:

– Эй.

Лет ему было, наверное, как Питеру, – блондин с пучком волос на подбородке, и бороденкой не назвать. Еще один студент художественного колледжа. Еще один богатый парнишка с Острова Уэйтенси. Он стоял и смотрел голубыми глазами на картину на верстаке. Он улыбнулся Питеровой полуулыбкой – лицо человека, больного раком и потешающегося над своим диагнозом. Лицо человека, стоящего перед расстрельной командой клоунов с настоящими ружьями.

Не поднимая головы, Питер обточил стекло на полировальном круге и вставил в раму. Он сказал:

– Понял, что я тебе говорил про картину?

Его приятель смотрел на дом, окруженный террасами, на частокол, на синих птичек. На имя Мисти Мэри Кляйнман. Улыбаясь половиной лица, качая головой, он сказал:

– Это Таппер-хаус, один к одному.

Это был дом, который Мисти только что выдумала. Высосала из пальца.

У парня в одном ухе была сережка. Старый осколок мусорной бижутерии, в уэйтенсийском стиле Питеровых друзей. Погребенная в его волосах, сережка была вычурной золотой филигранью вокруг большого красного эмалевого сердца, в золоте мерцали искорки красного стекла, стеклянных стразов. Парень жевал жвачку. С перечной мятой, судя по запаху.

Мисти сказала:

– Привет.

Она сказала:

– Я Мисти.

И Питеров приятель, он глянул на нее, наградив все той же обреченной улыбкой. Жуя свою жвачку, он сказал:

– Так что, это она? Она и есть эта мифическая леди?

Вставляя картину в раму, за стекло, и глядя только на свою работу, Питер сказал:

– Боюсь, что так.

По-прежнему уставясь на Мисти, ощупывая глазами все ее тело, ее руки и ноги, лицо и груди, приятель наклонил голову вбок, как петух. Не прекращая жевать, он сказал:

– Ты уверен, что это именно она?

Какая-то сорока, живущая внутри Мисти, какая-то маленькая принцесса у Мисти внутри не могла отвести глаз от блестящей красной сережки. Искрящего эмалевого сердца. Брызг красного света, стеклянных рубинов.

Питер вставил в раму картонную подкладку и запечатал ее края клейкой пленкой. Ведя большим пальцем по пленке, разглаживая ее, он сказал:

– Ты видел картину.

Он остановился и вздохнул, его грудь расширилась и опала, и он сказал:

– Боюсь, это именно она.

А Мисти… Мистины глаза утонули в путанице волос приятеля. Красное мерцание сережки было фонариками на рождественской елке и свечками на именинном торте. В солнечном свете из витрины мастерской сережка была фейерверками Дня независимости и букетами роз на День святого Валентина. Глядя на сверкание, Мисти забыла, что у нее есть руки, лицо, имя.

Она забыла, как дышать.

Питер сказал:

– Ну, кореш, что я тебе говорил?

Теперь он смотрел на Мисти, околдованную красной сережкой, и Питер сказал:

– Она без ума от старых драгоценностей.

Блондин заметил, что она таращится на него, и его голубые глаза метнулись вбок, чтоб увидеть предмет, приковавший взгляд Мисти.

В стразовом сверкании сережки было сверкание шампанского, которого Мисти никогда не видела, не то что не пила. В нем были искры праздничных костров на берегу, спиралью возносящиеся к летним звездам, о которых Мисти могла лишь мечтать. В нем были переливы хрустальных люстр, которыми она украшала свои фантазийные гостиные.

Все страстные желания и идиотские потребности бедного, одинокого ребенка. Некая глупая, нецивилизованная часть Мисти – не художник, живущий внутри нее, а дура, живущая внутри нее, влюбилась в эту сережку, в ее яркое сочное сверкание. Блеск приторной карамели. Карамели на стразовом блюде. Блюде из дома, где она никогда не бывала. Никакой премудрости, никакой глубины. Только то, что мы запрограммированы обожать. Блестки и радуги. Те побрякушки, что при ее образованности ей следовало б презирать.

Блондин – приятель Питера, – поднял руку, прикоснулся к волосам, потом к сережке. Его челюсть отпала так резко, что жвачка полетела на пол.

Твой приятель.

И ты сказал:

– Берегись, красавчик: видно, ты решил ее у меня отбить…

А пальцы приятеля зарылись в волосы, и он со всей силы дернул сережку. Раздалось хлюпанье, и все содрогнулись.

Когда Мисти открыла глаза, блондил протягивал ей сережку, в его голубых глазах набухали слезы. Порванная мочка свисала двумя клочками, раздвоенная, как змеиный язык, с обоих кончиков капала кровь.

– Вот, – сказал он. – Держи.

И он швырнул сережку в сторону верстака. Она приземлилась – золото и фальшивые рубины брызнули кровью и красными искрами.

Навинчивающееся колесико было по-прежнему на штырьке. Сережка была такой старой, что золотое колесико позеленело. Приятель рванул ее так поспешно, что вырвал клок светлых волос. На кончике каждого волоса белела мягкая луковичка.

Прижав руку к уху, с кровью, струящейся между пальцев, блондин улыбнулся. Коругатор свел его бледные брови вместе, и он сказал:

– Прости, Питюль. Кажись, ты и вправду везунчик.

И Питер поднял картину – завершенную, в раме.

Внизу – подпись Мисти.

Подпись твоей будущей жены. Ее буржуазной душонки.

Твоей будущей жены, уже протянувшей руку за кровавым пятном красных искр.

– Да, – сказал Питер, – ебаный я везунчик.

И, по-прежнему глядя на них, прижав руку к уху, с кровью, струящейся вниз по руке и каплющей с острого локтя, приятель Питера отступил на два шага. Свободной рукой нащупал дверную ручку. Кивнул на серьгу и сказал:

– На память. Свадебный подарок.

И был таков.

9 июля

Когда сегодня вечером Мисти укладывает твою дочь в кроватку, Табби говорит:

– У нас с Бабусей Уилмот есть секрет.

Просто для протокола: Бабуся Уилмот знает про всех, какой у кого секрет.

Грейс отсиживает церковную службу и пихает Мисти в бок локтем, говоря, что вот это окно-розетка – посмертный дар Бёртонов их бедной, опечаленной невестке и снохе… что ж, правда такова, что Констанс Бёртон завязала с живописью и спилась до смерти.

Целых два века стыда и страданий Уэйтенси, а твоя мать помнит каждую подробность. Чугунные скамьи на Торговой улице, отлитые в Англии, они установлены в честь Моры Кинкейд, что утонула, пытаясь доплыть две мили до материка. Итальянский фонтан на Пасторской улице – он в память о муже Моры.

Которого убили, по словам Питера.

По твоим словам.

Все деревня Уэйтенси – их братская кома.

Для протокола: мамочка Уилмот шлет свою любовь.

Не то чтобы она горела желанием тебя навестить.