Африканская ферма - Оливия Шрейнер

И вот теперь он хозяйничал в комнате покойного управляющего.

— Где-нибудь здесь, где же им еще быть? — шептал он, аккуратно выкладывая из сундука старое платье. Но того, что он искал, там не было, — и ему пришлось свалить все обратно, — Где-нибудь в этой конуре, где же им еще быть? И я их отыщу, — утешал он себя. — Так я и поверил, что за эти годы ты ничего не отложил на черный день… Не такой уж ты глупец. Нет, нет, меня не проведешь!

Бонапарт расхаживал по комнате, тыкал пальцем во все трещины, где прятались пауки; выстукивал стену, пока не отбил порядочный кусок штукатурки, заглядывал в печную трубу и отковыривал сажу, не замечая, что она сыплется ему на лысый череп. Он перещупал все до единого синие холщовые мешочки, попытался приподнять камень под очагом, долго перелистывал, перетрясал книги, так что весь пол был усыпан пожелтевшими страницами.

Уже смеркалось. Некоторое время Бонапарт стоял в глубоком оцепенении, приплюснув пальцем нос. Потом решительно подошел к распахнутой двери и снял со стены висевшие там брюки и жилет, которые покойный носил до последнего дня жизни. Собственно, с них Бонапарт и начал накануне, сразу же после похорон, свои поиски, но тогда он очень торопился. Теперь он решил осмотреть платье внимательней. В одном из карманов жилета он обнаружил дыру и просунул в нее руку. Между тканью и подкладкой Бонапарт нащупал небольшой сверточек, вытащил его и стал жадно разглядывать. Внутри, под парусиной, что-то похрустывало; по звуку можно было предположить, что там лежит тугая пачка новеньких банкнот. Бонапарт торопливо сунул сверток себе в карман и опасливо выглянул наружу. Но там никого не было. Никого — лишь оранжевое заходящее солнце озаряло покрытую кустарником карру равнину и кур, копошившихся на куче золы. Бонапарт сел на стул у двери, достал перочинный ножичек и распорол сверток. Внутри оказалась пачка пожелтевших, истершихся бумаг. Бонапарт Бленкинс аккуратно развернул их, каждый листок в отдельности, и разгладил у себя на колене. По-немецки он не понимал, но, должно быть, бумаги очень ценные, если их хранят так бережно. В самом низу лежал пакетик с чем-то твердым.

— Вот они, Бон, вот они, дружочек! — воскликнул Бонапарт, хлопая себя по ляжкам. Подвинувшись ближе к свету, он осторожно развернул бумажку и увидел золотое обручальное кольцо.

— И на том спасибо, — сказал он и попробовал надеть кольцо на мизинец. Но палец был слишком толст.

Бонапарт снял кольцо и, положив на стол, уставился на него своими косыми глазами.

— Придет желанный час, — проговорил он, — и я поведу тебя при свете гименеева факела к алтарю, чтобы надеть на твой прелестный розовый пальчик, о Санни, радость моя, это колечко.

О дева! Быть тебе моей.День счастья недалек.Запустит пальцы БонапартВ твой толстый кошелек, —

продекламировал он в приливе поэтического вдохновения и замолк, охваченный самыми радужными мыслями.

— В твой толстый кошелек, — повторил он с удовольствием.

В ту самую минуту ему почудилось, — как впоследствии клятвенно уверял он до конца дней своих, — что некто пребольно стукнул его по гладкому темени.

Бонапарт Бленкинс вскочил и поднял глаза. Кругом ни души. В комнате было совсем темно, а темноты он терпеть не мог. Бонапарт поспешно собрал бумаги и потянулся за кольцом. Кольца не было! Как в воду кануло! А ведь никто не входил в комнату, не переступал даже порога. Не было кольца!

Ну нет, ночевать он здесь не останется! Ни за что на свете!

Бонапарт принялся совать бумаги в карман, но его вдруг трижды стукнули по темени! Челюсть у него отвисла, ноги стали как ватные. Он не смел шелохнуться, язык прилип к гортани.

— Возьми, возьми все назад! — прохрипел он. — Мне ничего не нужно, возь-ми-и-и…

Тут некто дерзко ухватил его за остатки волос ниже затылка и дернул так резко, что он взвыл от боли. Что ж ему оставалось делать? Не стоять же словно в столбняке и ждать, пока поволокут в ад? Испустив отчаянный вопль, он повернулся и, не оглядываясь, кинулся бежать.

В час, когда выпала роса и совсем стемнело, у дальнего загона показался страус, за которым следовала одинокая фигурка. После того как ворота за птицей захлопнулись, фигурка двинулась было в сторону фермы, но вдруг замерла.

— Это ты, Вальдо? — раздался голос Линдал: она услышала какой-то шорох.

Мальчик сидел на сырой земле, спиной к стене. Он не ответил.

— Пойдем, — сказала Линдал, склоняясь над ним. — Я тебя весь день искала.

Он пробормотал что-то невнятное.

— Ты же ничего не ел. Я оставила тебе ужин в комнате. Пойдем со мной, Вальдо, — уговаривала она.

Линдал потянула его, и он нехотя встал. Она заставила его взять себя под руку и переплела своими пальчиками его пальцы.

— Забудь обо всем, — шептала она. — С тех пор, как это случилось, я все время разговариваю, хожу, не даю себе ни минуты покоя. Сколько бы мы о нем ни думали, его не воротишь. — Она еще крепче стиснула ему пальцы. — Самое лучшее — забыть. Он не ждал, не мучился, — продолжала она шепотом. — Ужасно, когда ждешь, видишь ее приход. — Она содрогнулась. — Хотела бы я так умереть… Ты знаешь, зачем я выпускала этого страуса? — оживленно прибавила она вдруг. — Это же Ханс, ну тот самый, что терпеть не может Бонапарта. Я надеялась, что он подстережет этого негодяя и заклюет его до смерти.

Мальчик, казалось, не слышал.

— Только ничего не вышло. Ханс его не заклевал. А вот напугать — напугал. Просунул незаметно голову в открытую дверь, когда этот вор рылся в ваших вещах, и клюнул его в темя. Ну, теперь-то, я думаю, он не позарится на чужое… А мне так хотелось, чтобы страус затоптал его.

До самой двери они шли молча.

— Свечка и ужин на столе. Непременно поешь, — властно велела она. — А я пойду, не то они догадаются, что это я страуса натравила.

Он схватил ее за руку и зашептал ей в самое ухо:

— Бога нет! — Из пересохшего горла вырывалось еле внятное сипение. — Никакого бога! Нигде!

Она вздрогнула.

— Нигде! — повторил он сквозь стиснутые зубы, и она почувствовала на щеке его горячее дыхание.

— Вальдо, в своем ли ты уме? — сказала она и невольно отшатнулась.

Он отпустил ее руку и отвернулся.

Да, такова жизнь. Каждый выигрывает или проигрывает свои маленькие битвы в одиночку, ты — свои, я — свои. Мы не в силах протянуть другому руку помощи и не ждем ее сами.

Ты живешь полной жизнью, а я думаю, что ты не в своем рассудке; ты в глубоком отчаянии, а я смотрю на тебя удивленными глазами; дружба — крепкая опора, но под тяжестью испытаний сгибается и она. Все люди одиноки в тот час, когда на них обрушивается горчайшая беда.

Линдал стояла рядом в темноте, полная жалости и сочувствия. Когда он направился к двери, она поспешила вслед за ним.

— Поужинай, тебе станет легче, — сказала она, потерлась щекой о его плечо и убежала.

В передней хозяйского дома маленькая служанка с курчавыми волосами мыла тетушке Санни ноги в тазу. Бонапарт Бленкинс сидел на деревянной кушетке и разувался в ожидании своей очереди. В передней горели все три свечи. Тут же находилась и худая служанка-готтентотка. Когда в доме завелись призраки, единственное от них спасение — разжечь огонь поярче и созвать побольше народу.

Впрочем, Бонапарт успел уже оправиться от пережитого потрясения, а многочисленные дозы спиртного, которые он принял для восстановления душевного равновесия, привели его в приятное и любезное расположение духа.

— Этот мальчишка, этот Вальдо, — проговорил он, растирая себе пальцы на ноге, — прохлаждается весь день, с самого утра. Как управляющий, я не потерплю такой распущенности.

Готтентотка перевела.

— Так ведь он по отцу тоскует, — сказала тетушка Санни. — Тут уж ничего не поделаешь. Когда умер мой папенька, я целое утро проплакала. Мужа можно завести другого, а отца — нет, — прибавила она, искоса поглядев на Бонапарта.

Тот высказал желание отдать Вальдо распоряжения на следующий день, и курчавой девочке-служанке было велено тотчас разыскать и привести его. Спустя некоторое довольно долгое время мальчик появился в дверях.

Наряди его кто-нибудь во фрак, обильно намажь ему волосы бриллиантином, расчеши их гладенько, как у пастора в воскресенье перед святым причастием, — все равно он не стал бы выхоленным юношей. Теперь же, в немыслимом рванье, с копной всклокоченных, полных песка волос, с опухшими веками, с мрачным и упрямым видом, он походил на неухоженного буйволенка.

— Боже милостивый, — вскрикнула тетушка Санни, — на кого он похож! Подойди-ка, мальчик. Ты что же, не хочешь поздороваться со мной? Может, тебя угостить ужином?

Он сказал, что ему ничего не надо, и отвел глаза в сторону.

— В комнате твоего папеньки объявилось привидение, — сказала тетушка Санни, — если боишься, можешь спать в кухне.