Каждый выбирает по себе - Людмила Безусова

— А можно я с ним посижу?

— Ну, сиди, коль такая настырная, — старуха взяла кружку с дымящимся настоем, приподняла голову старика, дышащего со всхлипами. В груди его что-то клокотало, точно пыталось вырваться наружу и никак не могло. Тиса поднесла к губам страдальца снадобье. — Попою вот только. Одно не пойму, с чего такая забота? Ты ведь ни с кем не родычаешься, Негляда… — пытливый взор её несколько мгновений изучал лицо девушки, пытаясь отыскать мелкокорыстный интерес, да не выдержала травница взгляда Чернавы в упор, первой отвела глаза.

— А чем поишь? — немного погодя, когда кружка опустела, спросила девушка.

— Кора ивовая, мать-и-мачеха, чуток душицы и спиреи вязолистной, — машинально ответила бабка. — А тебе что за дело? — она обернулась.

Та неопределенно пожала плечами. Мол, как хочешь, так и понимай… "Скорее бы уже вышла куда-нибудь, а уж я соображу, как привести старика в чувство, хоть на короткое время".

Наконец, Тиса, повозившись в дальнем от девушки углу горницы, вышла.

Чернава метнулась к недвижному телу, склонилась над ним, шепча заклинание.

Судорожная дрожь волной прошла по телу старика. Он приподнял веки, уставившись незряче на девушку, не узнавая её, потом искра разумения блеснула в его глубоко запавших глазах.

— Негляда, — прошептал он, — откуда ты взялась?

Похоже, так толком и не сообразил — где он…

— Что с тобой произошло? — грозно потребовала Чернава. Времени слишком мало, того и гляди, травница вернется, да и таиться больше не было смысла. — Говори!

— Сомлел я на жаре, что ли? — старик попытался приподняться, но не удержался, опять откинулся на спину. Голова его глухо стукнулась о лавку. — То одно мнится, то другое…

— Что мерещилось? Сила!

— Потемнело в глазах будто, а потом сгустился сумрак окрест, клочья туманные повздрогнули, закружились-завертелись, косицами белёсыми заплелись. Вдруг вспыхнули мертвенными огнями Лунные тропы, во тьме ночной очерты чьи-то выткали. Вроде, женщина — только призрачная, холодная, безликая… Идёт — будто в воздухе парит — земли сырой ногою не касаясь… Хочу встать, а не могу, веки — словно свинцом налились, в очи беленою брызнуло, запрокинулась назад головушка, окунулась во сырые мхи, во росные травы… Не понять никак что это — сон, явь… — он облизнул пересохшие губы.

— Не молчи!

— Вижу — Она, призрачная… всё ближе, ближе подходит… Уже и лицо видно мне: черты тонкие, бескровные; глаза — словно омуты бездонные — безжизненные, мёртвые… над мной наклоняется, словно горьким дурманом обволакивает, голос её в ночи плывёт, листами осиновыми шелестит, как водою болотною затягивает… Подходит — наклоняется ближе, ближе, будто в губы целует — еле касаясь, а мороз-холод лютой судорогой всё тело пронизывает, и сердце в груди замирает, будто смерть скорую чует… — пастух замолчал и задышал часто-часто. Тоненькая жилка на его шее забилась. Покрытая коричневатыми пятнами кожа над ней затрепетала, словно последний лист осенний, срываемый нетерпеливым осенним ветром.

Понятно, какой стезей к ней Морена шла… Не могла удержаться, чтобы жизнь чужую по пути не зацепить… Крепок старик оказался, коль до сих пор жив, да недолго ему осталось… Все одно не жилец, надо помочь старику, чего ему зря мучаться, Морена из своих объятий редко кого выпускает.

Прижала Чернава трепещущую жилку в яремной впадинке, придавила покрепче, подождала чуток, пока биение крови под пальцем не стихло. Тело старика выгнулось дугой, да и затихло тотчас. Морщинистое лицо покойного разгладилось и даже стало как будто моложе. Ведьма взглянула в его безжизненные глаза — рука машинально потянулась закрыть. Нет, не стОит…

— Иди спокойно, Сила, Калинов мост для тебя открыт… А там встретят… и проводят… — и вполне натурально завопила во весь голос: — Ой, батюшки светы… Тиса, Тиса, кажись, помер… — она вылетела в сени, рывком распахнула дверь и зашлась горькими рыданиями.

— Что ты воешь! — оборвала её бабка, — будто покойников никогда не видала.

— Ой, боюсь я их, смалу боюсь… — запричитала девушка.

— Тогда поняй отседа, не до тебя будет, почившего обрядить надобно, как положено…

— Ага, ага… — согласилась Чернава и выскочила на улицу.

"Значит, Навий путь мне по силам? — злость клокотала в ней, грозя вырваться наружу, сметая все на своем пути. — Значит, отобрать все, что дорого и навек к себе привязать? Посулами? Властью? Да разве такая допустит? Баба-яга ей соперницей могла стать, так не дожидалась времени, поспешила убрать".

Дорога до дома показалась короче прежнего, да и то дело, не терпелось Чернаве вопросы задать своей гостье. Вбежала во двор, даже не закрыв ворот, что на нее никак не похоже было, рванула скрипучую дверь на себя — и враз злость куда-то запропала. Пуста комнатенка… Только мокрая зола из очага на полу выбрана начисто, да котелок ведьмин пропал…

Не иначе унесла с собой все Морена, знать бы еще — зачем оно ей?

*****

— Ну что, ты готов? — кот выжидательно уставился на Антона.

Парень рассеянным взглядом обвел кухню. В шкафу сестра хранит мешочки с травками, мукой, крупами, на полках выставлена рядком нарядная посуда, в большой глиняной кружке черпалами вверх торчат деревянные ложки. Где ж у Людмилы ножи? Не видел…

— Чего застыл столбом, забыл что?

— Нож хочу взять…

— Зачем? — удивился Баюн, — все равно тебе он без надобности…

— Грибочки срезАть, коль попадутся!

— Аааа, — протянул котофей и вскочил на самый верх печи. Вскоре оттуда послышалось неразборчивое: — Смофри, осторофней…

— Что? — не понял парень.

Зажав зубами внушительный сверток, туго обвитый суровой ниткой, кот тяжело спрыгнул вниз, бережно положил его на пол и повторил:

— Аккуратней, говорю, — он слизнул светлую ниточку, прилипшую к носу, — ведьмины ножи не игрушки.

— Заколдованы, что ли? И что ж ты первому встречному такое добро отдаешь? Дай гляну… — Антон, разорвав неподатливый узел, потянул за угол кипельно-белой тряпицы. Ножи, звякнув, веером высыпались под ногами. — Ничего в них колдовского нет, обычные… Совсем новые…

Шесть ножей — пять с короткими деревянными рукоятями, напоминающие обломанные наконечники копий, и большой тесак. Парень промерил длину его широкого лезвия растопыренной кистью (от первой фаланги большого пальца до кончика мизинца у него было ровно двадцать восемь сантиметров, вымерял как-то ради интереса) и чуток не дотянулся до кончика. С сожалением отложил маленькие (такие метать хорошо, а как оружие вряд ли сгодятся). Интересно, зачем они у Людмилы хранятся без дела? Тесак ещё туда-сюда, нож в хозяйстве вещь всегда нужная, но и им, похоже, сестра не пользовалась. Проверяя заточку, Антон провел острием по подушечке большого пальца. Алая капля крови тотчас выступила из почти не заметного пореза. — Ох…