Бабур (Звездные ночи) - Пиримкул Кадыров

Ош

В окрестностях Оша, в этом причудливом соединении высоких скал и плоских зеленых равнин, уже несколько дней не прекращается оживление. Пышные шатры, привезенные из Андижана на верблюдах, разбиты у подножья Баратага вдоль речки Джаннат-арык. По берегам Акбуврасая на лужайках тоже выросли сотни шатров. Забили пригнанных с гор отменных курдючных баранов, в жаровнях пышут угли фисташковых деревьев, необходимые для лучших шашлыков, в объемистых чугунных котлах варится мясо.

Ждут Бабура.

И среди ожидавших мирзу государственных мужей — мулла Фазлиддин. Сегодняшний день должен определить его дальнейшую судьбу.

Якуб-бек, коварством своим став первым визирем, долго не пускал муллу Фазлиддина к Бабуру. Попался Якуб-бек на очередном заговоре в пользу Джахангира — его выдал Ахмад Танбал. Боясь возмездия, бежал Якуб-бек из Андижана. Воины во главе с Касымбеком преследовали его и днем и ночью, наконец настигли и убили в перестрелке на берегу Сырдарьи. Визирем стал Касымбек, и мулла Фазлиддин получил доступ к мирзе Бабуру.

Средств для большого строительства, в том числе для тех медресе, чертежи которых зодчий изготовил по заказу покойного Умаршейха, в Ферганском государстве пока еще не хватает. Неудачливая война все съела, сказал Бабур и поручил мулле Фазлиддину построить в Оше на самой высокой скале, что словно подпирала город с окраины, небольшую хужру[59] с айваном. Оттуда открывался бы приятный взгляду вид на окрестности. Прошли месяцы, хужру, конечно, давно построили, но только сегодня мирза Бабур, дотоле занятый, собрался сюда в первый раз. Если ему понравится хужра, то откроется, несомненно, дорога для осуществления иных, куда больших по масштабам замыслов муллы Фазлиддина. А вот если не придется по душе… Мулла Фазлиддин сильно беспокоился. Хужру надлежало «преподнести» мирзе Бабуру в самом лучшем виде!

Вместе со слугами повелителя, заранее присланными, зодчий спустился вниз, сам выбрал подходящие ковры и курпачи. Слуги, не привыкшие подниматься по такой крутизне, измучились, пока донесли их до места. Толстый дворецкий (всего и груза-то у него было один узкогорлый серебряный кашгарский кувшин) через каждые десять шагов останавливался отдохнуть. Мулла Фазлиддин, пожалев его, взял из рук кувшин и самого дворецкого повел под руку наверх.

Дворецкий расстелил было по лестнице айвана пестрые ковровые дорожки, но мулла Фазлиддин попросил убрать их: мозаика из камней, изображающая цветы, выглядела гораздо лучше всяких ковров.

С гребня горы как на ладони смотрелся город Ош и его окрестности. Все еще тяжело дыша, дворецкий посмотрел вниз и тут же вскочил:

— Вон они, приехали!

Мулла Фазлиддин подошел к краю айвана и тоже посмотрел вниз.

Бабур в сопровождении беков, свиты и личной охраны приближался на белом коне к подножию горы. Вторую группу открывал запряженный тремя лошадьми возок. Кто же там находился? Вот вся кавалькада остановилась перед шатрами, разбитыми для молодого мирзы на берегу Джаннат-арыка. Полные дорогих шелков, сукон, ковров, прикрепленные к колышкам из чистого серебра, шатры эти предназначались для пиршества и отдыха, и мулла Фазлиддин подумал, что, может быть, молодой мирза сегодня насладится в этих шатрах, а хужру посетит завтра. Но не прошло и часу как бородатый курчибаши[60] в сопровождении четырех воинов, запыхавшись, поднялся в гору.

— Сейчас сюда прибудет повелитель. Где паланкин?

Главный над слугами, словно спрашивая помощи, обернулся к мулле Фазлиддину. Запахнув синий бекасамовый[61] чапан, мулла Фазлиддин скрестил руки на груди перед курчибаши.

— Извините, господин бек, — сказал он.

— Ну?

— Мы провели опыт: на эту скалу поднять паланкин невозможно. Даже кирпичи таскали поштучно, цепью. А для паланкина нужно четыре носильщика.

Курчибаши внимательно осмотрел место: с трех сторон круто обрывалась гора, обнажая скалистую свою основу, и только с одной стороны вился по горе узкий проход — и для одного человека неудобный, не то что для четверых. Обернувшись к главному из слуг, сказал:

— Ладно. Но чтоб ни одного лишнего тут не осталось!

Узкий проход кончался перед самой обителью, где за огромными камнями открывалась небольшая ровная площадка. Туда следовало поставить офтобачи[62], когда поднимется мирза.

— Господин зодчий, вы хорошо знаете дорогу, идите же встречать повелителя, — приказал курчибаши.

Курчибаши, конечно, сам должен был спуститься вниз и вернуться вместе с мирзой Бабуром. Однако на такую крутую гору подниматься дважды — дело почти непосильное для человека столь грузного. И курчибаши послал муллу Фазлиддина в сопровождении двух воинов, а сам сел на гладко отделанный камень и стал вытирать толстую шею, мокрую от обильного пота.

Мулла Фазлиддин по нескольку раз в день спускался и поднимался на Баратаг. Легкие, облегающие сапожки помогают устойчивости, когда перепрыгиваешь с камня на камень, как по ступенькам. С привычной быстротой зодчий оказался внизу, и желая, и побаиваясь предстоящей встречи.

Мирза Бабур со свитой осмотрел гору с ее восточной стороны, подъехал к горе с юга, спешился. За первой группой следовала вторая — женщины, отдельно от беков. На смирном вороном ехала в белых одеждах мать Бабура, Кутлуг Нигор-ханум. На резвом скакуне с гривой цвета миндаля красовалась в червонном кабо[63] Ханзода-бегим. Мулла Фазлиддин сразу узнал ее по легкой, уверенно-грациозной посадке; сердце его вдруг быстро-быстро застучало, к прежней тревоге добавилась какая-то новая, совсем другая. Жгучее волнение завладело им, и зодчему стоило немалого труда не выказать его явственно, когда он подошел к мирзе Бабуру и свите. За несколько шагов он стал в отдалении, кланялся, пряча глаза, прижав руки к груди.

Старшая сестра мирзы Бабура Ханзода-бегим уже не раз поражала муллу Фазлиддина своей необычностью. Четыре года назад, когда Фазлиддин вернулся из Герата и начал строить загородную усадьбу для Умаршейха в Андижане, Ханзоде-бегим исполнилось шестнадцать лет. Самая красивая среди знатных девушек, Ханзода-бегим однажды, к вящему изумлению зодчего, переоделась юношей, вскочила в седло и вместе с юношами из свиты брата играла в човган[64], да как еще играла! Через некоторое время мулла Фазлиддин был вызван в андижанский арк для обновления красок в некоторых местах на дворцовых стенах. Семнадцатилетнюю Ханзоду-бегим он увидел тогда среди девушек, играющих на чанге. Та самая озорница, мастерица човгана, теперь выводила на чанге нежную, тонкую, сложную мелодию, и сама она выглядела такой нежной и прекрасной, что мулла Фазлиддин забыл обо всем на свете, оказался полностью во власти ее очарования.

Немало изумления у Фазлиддина вызвал и еще один случай… Он чертил на стене дворца черновой узор, в это время подошла Ханзода-бегим и с интересом начала наблюдать за его работой. От волнения циркуль муллы Фазлиддина выпал из рук.

— Вы начертили удивительный узор, но я, видно, сглазила вас, мавляна, — сказала она, принимая на себя вину за эту неловкость.

Мулла Фазлиддин, поднимая с полу циркуль, нашелся:

— Нет, бегим, напротив: узор, на который падает ваш взор, выходит красивее.

— Я слышала, мавляна, будто вы еще и художник?

— М-м, зодчие должны быть знакомы с живописью, бегим.

— В таком случае попробуйте написать мое изображение, мавляна!

Какое неожиданное предложение! Мулла Фазлиддин оглянулся. И хоть они были одни в этом дворцовом покое, он понизил голос:

— Я бы всей душой… Только…

— Не беспокойтесь, я умею хранить тайны!

— А если за написанное мною изображение… потребуют на том свете мою душу, то… где я ее возьму, потеряв на этом, бегим?.. А я теряю ее, о бегим…

Ханзода-бегим поняла двойной смысл сказанного, очаровательно улыбнулась:

— Если за мое изображение у вас потребуют душу, скажите мне, я взамен отдам свою!

…Тот рисунок, что покоился на дне железного сундука, он осмелился сделать после этих лукаво-кокетливых и таких прелестных слов…

В суматохе военных месяцев и в первое время после войны он не имел возможности встретить Ханзоду-бегим.

Наконец осенью прошлого года к нему на Баратаг вдруг пожаловала сама Ханзода-бегим. Уходя в поход, Бабур наказывал старшей сестре и матери следить за строительством в Оше. Вот в месяце мезон[65] Ханзода-бегим и прикатила в город Ош в гости. А Баратаг — на окраине города.

Мулла Фазлиддин работал тогда со своим единственным учеником. Каждый кирпич, каждую доску, каждый кувшин воды доставляли снизу с огромным трудом. Для подготовки мраморных плит не было каменотеса. Не на что оказалось покупать изразцы. Все эти нехватки терзали муллу Фазлиддина. Но как сказать об этом девушке? Говорить о кирпичах существу, которое все, начиная от шелкового головного убора — токи[66], украшенного жемчугом, и кончая красными сапожками с загнутыми кверху носами, было воплощенная нежность, воплощенная — хрупкая и совершенная, неземная — красота? Язык не поворачивался у ошеломленного зодчего.