Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Она, эта незнакомка, должно быть, знала, что Карин упадёт здесь, ибо безмятежно обернулась, поигрывая праздно позументами костюма, которые так ярко выделялись на фоне белой пены потока, и Карин пригласила её в свой взгляд. Поздно закрывать ещё одну дверь. Резкая струя воздуха вырвалась сквозь зубы Карин, ибо эта женщина, эта женщина была — ОНА САМА! Никакой похожести, на которую можно реагировать с шуткой или вежливостью: это — словами не помочь, только навредишь, — это Карин Френцель собственной персоной, которая встретила сама себя, которая должна стать перед собой, как лист перед травой, чтоб посмотреть на себя, чтоб посмотреть на себя в костюмчике. Посмотрела бы она на себя лучше наверху, на скале! И некому было подсказать. О молчаливых и на Страшном суде будут помалкивать, или когда там ещё, но здесь, на берегу заурядной горной речки, где воздух, кажется, отчётливо похолодал, Карин Френцель и Карин Френцель встретили друг друга. У природы давно уже нет капризов, мы её от них отучили, но как же так могло случиться, что одна женщина, которая сперва зависла отвесом, а потом стрелой устремилась к центру земли, — как так могло случиться, что одна совершенно заурядная женщина бросила другой на съедение своё мясо, причём заметьте: которое она уже давно съела? Вот предлагаешь себя другому человеку, а тот ведь ещё и берёт! Неужто эта чужая, нет, эта своя, собственная, была заслана сюда службой иностранного туризма, чтобы мы лучше смотрели за своей собственностью? Чтобы мы были повнимательнее во время встреч на высоком уровне, на уровне двух-трёхтысячников и ущелий нашей родины? Карин оцепенела и даже не спрашивает себя, поскольку занята тем, что набирает в лёгкие воздух и выталкивает его оттуда, — не могла ли эта незнакомая двойница отштамповать своё лицо, как на конвейере, и любой другой женщине. Ведь все мы чувствуем себя единственными и неповторимыми, так? И неохотно расстаёмся с жизнью, ведь мы с ней так давно знакомы. Что бы подумала мать Карин об этом странном странствии лица? — спросила себя Карин первым делом, поскольку снова овладела даром слова. Родной сестрой ей эта незнакомка быть не может. Чего хочет эта её улыбка? Ветер, видимо от страха, тоже стих. Ни хвоинка не шелохнется, одна река бурлит неудержимо. Кажется, ветер развернул свой пакет с едой, потому что с того места, где стоит чужая, донёсся запах затхлого, испорченного мяса. Вот так создаётся настроение, уж ветер в этом деле мастер-настройщик! Падалью, упрятанной в неплотную коробку, несёт от второй Карин, позади неё маячат какие-то неясные фигуры — или это лишь прихотливая игра теней, которых потянуло к водопою? или к яслям, в которых в здешних местах иногда находят младенца Иисуса, чтобы люди на какое-то время перестали рвать друг друга на куски и лучше бы убили этого туземного, местного бога? На мокрой гальке виден выброшенный пластиковый пакет, сверкающий призрак потребления. Какие-то фигуры, как и Карин, случайно забрели сюда, употребили что-то и теперь ждут в лесу, что их отсюда кто-то выведет. Чьё-то присутствие, где-то за левым плечом у вас, кто-то явился сюда с чужой Карин, которая сейчас прижалась к полдничающему ветру, дремотному существу для заполнения пауз, оно держит в руках пустой стаканчик из-под йогурта, хочет собрать в него дух, который испустила рухнувшая Карин, и унести с собой. Что за странник явился сюда, одновременно с падением Карин, с точностью до последней сотой доли секунды лыжника, кто хочет здесь освоиться как дома, чтобы, как страшный судия, как спаситель местной Гретхен, употребить нас, здешних жителей, и живущие в нас местные обычаи и нужды? Может быть, за спиной этой чужой ждут и другие, которые нуждаются в носителях, чтобы нести угрозу. Как будто от берега оттолкнулись спасательные шлюпки. Как будто в человечьем мясе роются острые крючья — ради его спасения, разумеется. Но консервный нож заклинило, и люди могут только высунуться, они застряли в банках, и больше никто не хочет их хранить. Существенные сущности сегодня, к сожалению, не могут к нам примкнуть, они застряли в современном и не могут стать бывшими, но и настоящими стать не могут. Зато они хотят сделать нам неродной нашу родину. Они хотят, в итоге, упорством добиться результата в этой пока что ничейной игре, при которой мы всуе гоняем по полю их черепа и кости и остановились лишь для того, чтобы хапнуть их ковры и их колье, их золотые зубы, их картины и коллекции их марок. В глухих лесах мы прятались по норам, но теперь, когда щель наконец приоткрылась, гимнастика больше не действует укрепляюще, наши последние запасные игроки уже выбегают на поле (и все они похожи на нас!), кровь попискивает в их бутсах, как новорождённая колония мышей, свисток, матч, который так долго дремал, тотчас приходит в движение, юная актриса из подрастающей смены выступает и опять уходит со сцены, а игроки противной стороны, ещё толком не проявившиеся, но уже с нашим ликом на лице, поднимают свои тёмные фланги, на краях которых ещё блестят остатки солнца, пока оно не закатилось, раскрывшись при этом. Нет, зонтик от чужой вони не защита.

Как пригоршню листьев, швырнули на Карин Френцель стаю теней, которая устроила своё гнездовье в долине. Холодает, природа становится всё отчуждённей и, кажется, резко замыкается в себе. Склоны гор приобрели суровые очертания лица, их складки, кажется, прорезали их глубже, чем обычно; горы вынимают из себя последнее, а чего жалеть? Они ещё покажут этим путникам! Морщины избороздили посиневшую кожу, горы разом постарели и стали строже к своим посетителям. На кустах работает ежевика, уже всё вокруг заляпала своей мрачной краской. То, что помнило хотя бы себя, теперь больше никого не желает знать. Госпожа Френцель тоже уже не та, как сказали бы её спутницы по отпуску, её будто подменили. Вторая актриса в этом простом дубле, взятая для сравнения из другого измерения Карин-два, слегка сучит коленями, будто хочет их согреть, будто должна ещё привыкнуть к этому сложному костюму, который ей бросили в последний момент, когда она, зажав нос и зажмурившись, пробивала пространственно-временную среду, чтобы вырваться из старого и, может быть, если она хорошо проведёт себя и свою добычу, стать неприятной, но постоянной привычкой. Этот спортивный костюм из каталога рассылки вызывает у хозяйки иллюзию опьянения скоростью, когда она сидит в шезлонге с вязанием или с книгой, но чем дольше читаешь в этой модничающей покупательнице о тем-скорее-портящемся (вкус портится быстрее, чем мясо), тем уважительнее рассматриваешь её копию. Должно быть, в человеке, не считая его одежды, всё ещё заключено больше, чем видно, и поэтому, даже если образец, вплоть до одежды, совсем простой, потребуется немало времени, чтобы его воспроизвести. Кажется, потусторонние силы на самом деле сильны. Вы называете желаемых, и они берутся под строжайшее сохранение, они назначены к последующему фотокопированию. Поэтому они не могут двигаться. В большинстве случаев они и без того уже копии чьих-то фотографий, но есть и просто оригиналы. Эта копия Карин (или Карин есть копия?) — экскурсия в тихий омут, куда Карин сейчас как раз вынесло, поначалу в торжественном темпе; вода в бассейне медленно поднимается, начиная с некоторого времени это заметно. Не так, как при варке, когда она, булькая и бурля, поднимается до краёв, а вермишель выбрасывается наружу, чтобы бульону досталось больше места, — нет, по мере подъёма жижа, кажется, становится всё холоднее и чернее в своей треснутой бетонированной форме, которую она может ещё и потерять, если будет подниматься с такой скоростью. Вот уже и Карин будто поднимается в ладью своей жизни, чтобы выехать; её тянет прочь, зеркальная гладь с тремя несгибаемыми листьями на поверхности, которая ей, на подъёме, предлагает себя, идёт ей навстречу, как ледяная корка, которая так и приглашает на неё ступить, хотя ясно, что можно и провалиться. Земля уже покинута, хоть Карин ещё стоит на берегу как вкопанная. Три кленовых логотипа развивают непреодолимое притяжение; внимание, передача про Канаду уже идёт, но в ней идёт речь про другой лист, и в этом шорт-листе одни ничтожества. Руки трясутся.

как собаки на поводке, бросаются на листья и их скелеты так, будто это кости, на которых ещё осталось немного мяса. Волчья пасть мясорубки алчно выглядывает из собачьей морды на человека. Природа — это молот. Никаких рефлексов на поверхности, даже если по ней ударить. Эти листья вам не бумага, которая терпеливо насосётся допьяна, а потом тихо опустится на дно. Они, кажется, из лёгкого, как перышко, пластика, который никакой прозрачной жидкостью не прополощешь. Сухо. Никакого пробела не оставляет женщина, подступив к краю бассейна. Память выгружается, вокруг рассудка возникает пустота, он останавливается, тогда как его дом рвётся прочь, навстречу воде: память в этом древнем потоке — целый материк, если подумать, какие только материалы ни записаны на ней; но она перестала быть материальной, наша дорогая память, там, в рассеянии моря, где её уже не соберёшь. Последняя из всех невинных жертв уже мертва, и язык Ничто втягивает в вакуум торнадо всех беспечных, собравшихся на корпоративной вечеринке, и выплёвывает их в привычную действительность, где они сами себя уже ждут не дождутся. Боулингисты и экскурсанты замков, игроки в мини-гольф и посетительницы выставок, с удивлением заметив на себе крошечную ранку, снова вернутся на игровое поле, где их пожалеют, но этого даже не стоило делать из-за такой мелочи, как несколько миллионов мёртвых! И что-то в них пробьётся, не изменив их внешней природы, но возьмёт у них всякую другую природу, в которую они хотели погрузиться. Карин Френцель получила здесь свою первую почту в форме пакетика, которым она должна зарядиться, хотя она больше не знает своего адреса. И при этом та, чужая, женщина, которая и есть она сама, расщепилась, превратившись в груду неподходящих друг другу Я, каждое из которых, однако, носит лицо Карин и её прелестный, пикантный костюм для пробежек. Ни один из этих ярких вкладышей особо ничем не выделяется и вообще не особый. Теперь чужая и всё же такая знакомая фигурка улыбается (немного странно, ах, да, в зеркале ведь видишь обратное отражение, тогда как Карин впервые видит себя такой, как есть, для этого нужно, чтобы вас было двое, потому что только любящий может так лгать тебе в лицо, якобы из жалости), и Карин ловит себя на том, что тоже улыбается, или она вообще улыбнулась первой, а эта Фатима Моргана всего лишь её персонифицированное отражение? Никакой ветерок не шелохнет волосы обеих женщин. Они ещё не приобрели известность благодаря своим симпатиям. Вода всё ещё поднимается, но уже несколько замедлилась, как будто знала: сейчас я проберусь наверх и наконец-то выберусь отсюда! Как будто стоящий пловец (водоступ, но если смотреть на него снизу, то он водолаз, нет, водо-верхо-лаз!) уже давно хочет встать и уйти, как будто вода только того и ждёт, когда ей можно будет пойти на это. Как будто она больше не может оставаться при себе. Тёмные стада тенями мечутся по своим пастбищам, тёмные тени наступают им на пятки. Карин Френцель двое, на троицу их не хватило, лишь по случайности, а не всуе мы помянули сейчас имя нашего бога, который, в неустанном поиске подмастерий для своих реставрационных и ресторанных предприятий, уже миллионы людей заслал на свои божьи пашни, чтобы они там на него пахали, своими слабыми лопатками копаясь в глине, пока не возникнет ОН, новый голем и, неуклюже переваливаясь и топая, не спляшет нам гопака. При этом люди всегда создают лишь самих себя; не удивительно, что у них такой высокий расход материалов. Они хотят хотя бы в своих детях стать лучше, чем они есть, но ничего не выходит.