Школьные страдания - Даниэль Пеннак

По поводу тщетности любого психологического вмешательства, даже самого благонамеренного. Первый класс. Жослин вся в слезах. Начинать урок невозможно. Нет ничего более непробиваемого, чем горе, преграждающее путь к знаниям. Смех можно подавить одним взглядом, а вот слезы…

«Есть у кого-нибудь в запасе анекдот? Надо рассмешить Жослин, иначе мы никогда не начнем. Пошарьте в голове. Анекдот, очень смешной анекдот. Даю три минуты — не больше. Нас ждет Монтескье».

Есть анекдот.

Действительно смешной.

Все хохочут, в том числе и Жослин, которой я предлагаю поговорить после урока, на перемене, если ей это и впрямь так уж нужно.

«А сейчас занимаемся Монтескье, и только Монтескье!»

Перемена. Жослин делится со мной своим горем. Ее родители перестали понимать друг друга. Ругаются с утра до вечера. Говорят друг другу ужасные вещи. Атмосфера в доме душераздирающая, жить просто невозможно. Понятно, думаю я, еще два бегуна на длинные дистанции, которым понадобилось двадцать лет, чтобы понять, насколько они не подходят друг другу. Дело пахнет разводом. А Жослин, в общем-то неплохая ученица, катится вниз по всем предметам. И вот мне приходится разбираться с ее несчастьями. Может быть, осторожно говорю я, пусть лучше разводятся? Знаешь, Жослин, как бы это сказать… когда они разведутся и успокоятся, тебе будет легче, чем сейчас, когда они вместе, но готовы перегрызть друг другу глотки…

И так далее.

Жослин снова заливается слезами:

— Так они уже и собирались развестись, мсье, а тут вдруг передумали!..

Ах вот оно что…

Так.

Так, так, так.

Ладно.

Все гораздо сложнее, чем может показаться начинающему психологу.

— …

— …

— Ты знаешь Мэйзи Фэрендж?

— Нет, а кто это?

— Это дочка Била Фэренджа и его жены — забыл, как ее звали. Они развелись, в свое время это была известная история. Мэйзи была совсем маленькая, когда они расстались, но от этого она не потеряла ни вот столько. Тебе бы следовало с ней познакомиться. Это роман. Американский. Автор — Генри Джеймс[29]. Называется «Что знала Мэйзи».

Сложный, кстати, роман, который Жослин прочитала за несколько последующих недель, воодушевленная сходством почвы, на которой развертывалась семейная битва. («Они же говорят друг другу то же самое, что и Фэренджи, мсье!»)

Да уж, что семейные распри, что детские невзгоды — во всех них есть что-то от литературы, даже когда из нанесенных ими ран льется настоящая кровь.

И все же, коль скоро господин Монтескье почтил класс своим присутствием, наш долг оказать ему честь своим вниманием.

Внимание на уроке… Не так просто для этих мальчишек и девчонок высиживать по пятьдесят пять минут в полном напряжении, пять или шесть уроков подряд, в соответствии с расписанием, предлагаемым школой.

Что за головоломка это расписание! Распределение уроков, предметов, часов, учеников в зависимости от количества классных помещений, состава групп, числа факультативных дисциплин, занятости лабораторий, несовместимости требований учителя того-то и преподавательницы сего-то… Правда, сегодня голову завуча спасает компьютер, в который закладываются все эти данные: «Мне очень жаль, мадам Такая-то, но с вашей средой после обеда ничего не получается — компьютер, знаете ли».

«Пятьдесят пять минут французского, — поясняю я своим ученикам, — это целый час, начало, середина и конец, в сущности, маленькая жизнь».

Ага, говори-говори, могли бы они мне ответить, а потом еще одна маленькая жизнь — литература, за ней вторая — математика, третья — история, и пошло-поехало: английский, немецкий, химия, музыка… Ничего себе, сколько реинкарнаций, за один-то день! И никакой логики! Настоящая «Алиса в Стране чудес», это ваше расписание: только что пили чай с Мартовским Зайцем и вдруг раз! — без всякого перехода уже играем в крокет с карточной Королевой Червей. Один денек в таком шейкере а-ля Льюис Кэрролл, только с меньшим количеством чудес — и никакой физкультуры не надо! И все это как бы упорядоченно: полная неразбериха, подстриженная под французский регулярный парк, один пятидесятипятиминутный боскет за другим. На такие равные кусочки делится разве что рабочий день психоаналитика, да еще копченую колбасу режут. И так круглый год, неделя за неделей! Все вперемешку и при этом никаких сюрпризов — обалдеть!

Так и хочется им ответить: хватит бухтеть, дорогие ученики, встаньте-ка лучше на наше место! Кстати, ваше сравнение с психоаналитиком не так уж и плохо; этот бедняга, сидя у себя в кабинете, целыми днями наблюдает, как перед ним проходят все мировые несчастья, мы же, учителя, взираем на его, этого мира, невежество, проходящее перед нами строго по расписанию группами по тридцать пять человек, и так всю жизнь, которая — логарифмически или нет — гораздо длиннее вашей такой короткой юности, вот увидите, увидите…

Но нет — никогда нельзя просить ученика встать на место учителя: слишком велик будет соблазн поприкалываться на этот счет. И никогда не предлагайте ему соразмерять его время и наше: оно и правда разное — наше время и его, мы живем в разных временных категориях. И вообще, ни в коем случае нельзя на уроке заводить разговоры о нем или о нас — это не по теме. Мы ведь решили: этот час грамматики должен стать неким вневременным «пузырем». Значит, надо этого придерживаться. Моя работа — сделать так, чтобы в эти пятьдесят пять минут ученики ощущали себя грамматически.

Чтобы достичь этого, нельзя упускать из виду, что время времени рознь: утренние часы совсем не то же самое, что послеобеденные; время пробуждения, переваривания усвоенного, время перед переменой, время после — они совершенно разные. И час, следующий за уроком математики, совсем не то же самое, что час после урока физкультуры…

Эта разница никак не влияет на внимание у хороших учеников. Они наделены благословенной способностью совершенно осознанно подстраиваться под обстоятельства, в нужный момент, в нужном месте превращаться из буйного подростка в прилежного школяра, из отвергнутого влюбленного в сосредоточенного математика, из дурилы в зубрилу, переноситься оттуда сюда, из прошедшего в настоящее, переходить от математики к литературе… Именно скорость перевоплощения отличает отличников от проблемных учеников. Эти последние часто витают «где-то там», чем их постоянно корят учителя. Им труднее освободиться от предыдущего часа, они болтаются где-то позади в своих воспоминаниях или забегают вперед, мечтая о чем-нибудь совсем другом. Их стул — это катапульта, которая, стоит только сесть на нее, вышвыривает их за пределы класса. Если, конечно, они на ней не засыпают. Желая завладеть их вниманием, добиваясь их осознанного «присутствия» на уроке, я должен помочь им «укорениться» в моем предмете. Как это сделать? Подобное умение приходит постепенно, с опытом. Единственное, в чем можно быть уверенным: залог «присутствия» учеников — мое собственное «присутствие» в классе, мое внимание к каждому ученику, мое «присутствие» в предмете, физическое, мысленное, интеллектуальное на протяжении всех пятидесяти пяти минут, что длится урок.

А как тяжело вспоминать об уроках, на которых я сам не «присутствовал»! До чего тяжело видеть, как они, мои ученики, плывут себе по воле волн, пока я изо всех сил стараюсь собраться с мыслями! Что это за состояние, когда ты чувствуешь, что теряешь их, теряешь свой класс! Меня нет, их тоже, и вот мы уже потеряли друг друга. А время-то идет. Я притворяюсь, что веду урок, они — что слушают. И я, и они — все мы серьезны до предела, я усердно работаю языком, они усердно записывают. Инспектору понравилось бы: главное, чтобы все выглядело натурально… Но меня же здесь нет, черт побери, нет меня, сегодня я где-то там, но не здесь! И то, что я говорю им, не будет иметь никаких последствий, плевать они хотят на то, что слышат. Ни вопросов, ни ответов. Я как бы читаю лекцию, прячусь за ней. Сколько энергии трачу я тогда, чтобы влить в них эту смехотворную струйку знаний! Вольтер, Руссо, Дидро — я в сотне километров от них, от этого класса, от этой школы, от всего; я выбиваюсь из сил, чтобы сократить расстояние, но ничего не выходит, и от предмета своего я так же далек, как и от класса. Я не учитель, а какой-то экскурсовод, механически ведущий нудную экскурсию по опостылевшему музею.

После таких загубленных уроков я еле держался на ногах. Я выходил из класса в полном изнеможении и в дикой ярости. Ярости, жертвой которой могли стать мои ученики, ибо нет человека более скорого на ругань, чем учитель, недовольный собой. Осторожно, детки, ходите по стенке, не высовывайтесь, ваш учитель поставил себе двойку, и первому, кто подвернется под руку, мало не покажется! Не говоря уж о тетрадках, которые он будет проверять вечером дома. В этом деле усталость и нечистая совесть вообще плохие помощники. Нет уж, сегодня тетрадок не будет, и телевизора тоже, и вообще ничего — спать, только спать! Главное для учителя — сон. Хороший учитель рано ложится спать.