Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Время от времени Сигрид делилась некоторыми из этих наблюдений с Деей. В одном из посланий она описала свои прогулки: «и вот идешь по берегу реки вверх по течению, минуя мосты, вдоль заводских стен, где из подвальных окон тянет холодом и гнилью, по улицам, застроенным пятиэтажными домами, кишащими детьми, как вдруг упираешься в луг. Там под яркими лучами солнца валяются кирпичи, кучи известки и желтая постельная солома, а запах бедных кварталов смешивается с резким, свежим запахом травы. Зеленые склоны холмов сбегают к реке, что шумит внизу, а по другую ее сторону выступает грязная темно-серая масса домов района Грюнерлёккен, перерезанная узкими улочками. Вдоль берега виднеются красные фабрики и остатки старых садов, между кронами нет-нет да мелькнет крыша хутора, и везде, насколько хватает глаз, тянутся низкие лесистые пригорки»[68].

По происхождению Сигрид Унсет относилась к высшей прослойке среднего класса. Однако другой слой общества вызывал у нее куда больший интерес. Она присматривалась к работницам, заходила в дома по другую сторону реки Акерсэльва — в общем, наблюдала рабочий класс, вступающий в новую индустриальную эпоху.

Сигрид не жалела красок для описания восточной части города. Кроме того, как она признавалась Дее, ей нравилось шокировать других своим знакомством с кварталами, куда не ступала нога благопристойных людей.

— Неужели вы не бывали в Пипервикен? — невинно интересовалась она у своих знакомых, любительниц фланировать по Драмменсвейен, и наслаждалась выражением шока на лице собеседниц.

Унсет хотела видеть всё и с разных углов зрения, изучить все слои общества. Нередко она зарисовывала понравившуюся сценку в альбом. Ее фотографическая память запечатлевала и людей, и пейзажи. Величественное здание Восточного вокзала было построено в год ее рождения, и ей нравилась улица Карла Юхана, прямой стрелой идущая от вокзала к дворцу. Город был совсем еще молод и менялся на глазах.

Сигрид скоро должен был исполниться двадцать один год, и она уже чувствовала себя автором большого романа, когда наконец решилась встретиться с Деей. Их переписка велась уже почти пять лет, и в письмах была вся жизнь Сигрид — ее литературные опыты, будничные злоключения, поэтические и не очень поэтические моменты. Она писала о нервных срывах и битье стекол в припадках ярости, о желании родиться сто лет назад — тогда бы ее уже выдали замуж, — не было почти ничего, чем она не осмелилась бы поделиться с Деей. Личная встреча таила в себе угрозу этой раскрепощающей доверительности. И они так ни разу и не виделись — хотя Дея и жила в Мальмё, а Сигрид частенько наезжала в Калуннборг. Но вот в 1903 году они все же собрались с духом — и ни одна не была разочарована. На Сигрид встреча произвела огромное впечатление, она даже написала несколько стихотворений, когда ехала на корабле домой, — потому что Дея предпочитала стихи. После личной встречи письма обрели живого адресата, и если раньше можно было позволить себе большую свободу, то теперь Сигрид стала с большим интересом читать ответные письма. Она заново перечитала все письма Деи и ясно определила себе их сквозную тему: кто же ты такая, Сигрид, и что за жизнь ожидает тебя? После встречи обсуждать это стало гораздо легче, возможно, потому что Дея недвусмысленно дала понять — на ее взгляд, Сигрид куда более зрелый писатель и поэт, нежели она сама.

Сигрид написала Дее, что далеко не всегда так уж уверена в себе, как могло показаться подруге: «Я действительно не уверена в себе, неуклюжа и застенчива. Но мама ошибается, думая, что я не гожусь для жизни. Больше всего на свете я хочу жить. Но только не той жизнью, которую презираю»[69]. Кем же она была и кем собиралась стать? Матери старшая дочь по-прежнему казалась тихой и застенчивой мечтательницей, не годящейся для реальной жизни. Младшие сестры знали ее как изобретательную рассказчицу, которая постоянно развлекала их театральными представлениями и играми. Дее она признавалась, что иногда подумывает о самоубийстве, и нередко заводила «иеремиады» о своей печальной одинокой жизни. Но постепенно она обретает веру в то, что у нее все получится, что ей удастся направить свою жизнь в желанное русло: «Я твердо и неукоснительно верю, что жизнь может быть богаче, чем в самых прекрасных мечтах»[70].

«Такое впечатление, что мне нет места в жизни», — снова писала Сигрид Дее[71], и только Дее было известно, как часто она засыпала в слезах, как копалась в себе, выясняя, что же делает ее недостойной любви. В такие минуты приходили мысли о самоубийстве. Днем было легче держаться данного себе слова: она будет жить с гордо поднятой головой и не убьет ни себя, ни свой талант[72].

Время от времени ее тянуло дать отповедь всем тем, кто с таким презрением высказывается о чужих несчастьях, в которых толком не разбирается. По какому праву, например, так называемые добропорядочные люди осуждают девушек, «попавших в беду»? Это ведь были девушки вроде нее самой. Будь у нее побольше энергии и поменьше застенчивости, она бы могла стать политиком, хотя бы чтоб излечить «матушку Норвегию от политики псалмов и свирепствующей у нас хронической мозговой диареи»[73]. Но можно же оформить свои выпады в виде статьи и напечатать — анонимно.

Так она и сделала, после того как отшлифовала удар в письмах к Дее. Статью, напечатанную в «Афтенпостен» за 12 мая 1904 года за подписью «Одна молодая девушка», Сигрид написала однажды ранним утром, перед тем как отправиться в контору. Ее язвительная ирония и разящее остроумие были направлены против состоятельных граждан, а полемический задор сочетается с красочностью стиля, — не так-то легко навесить на автора какой бы то ни было ярлык. Отправной точкой послужил горячо обсуждаемый в то время закон о наследстве, в особенности право наследования для незаконнорожденных детей. Конторская служащая, «одна молодая девушка», обращается к состоятельным гражданам с вопросом: могут ли проявить понимание к требованиям феминисток всем довольные домохозяйки, живущие как кошка из пословицы? (Унсет имеет в виду пословицу «„Хорошо мы устроились“, — сказала кошка, усевшись на куске сала».) Может показаться, что «дамы» заволновались, замечает автор, далее называющая этих «дам» поборницами «вопроса жен» (в противовес феминисткам и их «женскому вопросу»). И продолжает наносить удары налево и направо, попутно защищая право недовольных на недовольство: «Недовольство вообще сопутствует развитию — как известно, в раю единственным недовольным был змей, и благодаря ему, можно сказать, началась история развития рода человеческого».