Тонкий голосок безымянного цветка - Зиновий Юрьев

— Тш, — зашипел он, — что вы кричите, вы в своем уме?

Тем временем появились хозяева с чем-то заливным.

Нина сидела напротив меня. Глаза у нее были огромные, фиолетовые, бездонные, насмешливые, и смотрела она сквозь меня, туда, где живут такие же гиганты и красавицы, где с коротким выдохом посылают в небо копья и ядра, где мужчины играют чудовищными бицепсами и рассказывают о последних соревнованиях на Галапагосских островах.

Я поймал себя на том, что непроизвольно выпячивал грудь и втягивал живот. Мне стало вдруг смешно. Я увидел себя со стороны: сорокалетний человек с глубокими залысинами, выглядящий, по словам моей героини Шурочки, на все пятьдесят, пыжится и распускает ощипанный хвост, уязвленный красотой юной метательницы или толкательницы.

Тем временем Сурен Аршакович сказал что-то о глубоком уважении, которое советская кинематография испытывает к Сергею Бухвостову, о новом шедевре «Любовь по протоколу», который он, Сергей Бухвостов, и Сурен Абрамян создают в едином творческом союзе.

Нина продолжала улыбаться своей прозрачной отсутствующей улыбкой, а я постепенно разрешал плечам и животу принять более привычное для них положение.

Вдруг кровь бросилась мне в лицо. Нина вернулась со стадиона и спрашивала меня своим низким, хрипловатым голосом:

— А что значит «Любовь по протоколу»?

Сейчас я отвечу ловко и остроумно. Она увидит, что под невзрачной внешностью сценариста прячется живой, острый ум и бушует вулканический темперамент.

— А… э… — мучительно застонал я. — Видите ли… это… э-э… фигурально…

— Спасибо, Геннадий Степанович, — прозрачно улыбнулась она, — вы изумительно объяснили…

Жизнь, собственно говоря, была уже прожита. Если бы у меня была воля самурая, я бы повернулся к Сурену и сказал холодным, стальным голосом: «Сурен, выберите мне нож поострее и помогите мне сделать сеппуку. Я не хочу жить, опозоренный в глазах толкательницы Нины». Но надо знать этого сального негодяя. «Во-первых, — скажет он, — не сеппуку, а харакири. Во-вторых, вскрывать живот лучше всего консервным ножом. В-третьих, вы мне нужны как посредственный, но надежный сценарист».

Понимая все это, я не стал делать сеппуку. Вместо этого я позволил своему соседу слева набулькать огромную стопку.

— Скажите, Сурен Аршакович, — сказала Нина, — а почему так много выходит скучных картин?

— Ниночка у нас, так сказать, анфан террибль, — испуганно хихикнул именинник.

— Ужасный ребенок, — басом пояснила его жена.

— Может, я и террибль, — пожала Нина своими могучими плечами, — но не ребенок. Я аспирантка Московского автодорожного института.

Боже мой, умилился я, как это прекрасно! Если она занимается двигателями внутреннего сгорания, она вынимает и вставляет их голыми руками.

— А какая у вас узкая специальность? — вдруг спросил я.

Нина изумленно посмотрела на меня. Непонятно было, что ее так удивило: что я в состоянии сформулировать вопрос или что кто-то интересуется ее узкой специальностью.

— Двигатели внутреннего сгорания. Процесс горения. Процесс горения! Какое романтическое занятие!

— Понимаете, — продолжала Нина, — сейчас, в связи с энергетическим кризисом, эффективность двигателей внутреннего сгорания приобретает особое значение. А эффективность двигателя — это, строго говоря, эффективность сгорания топлива в цилиндре.

Нина закончила краткую лекцию и снова посмотрела куда-то сквозь меня.

— Очень хорошо при отравлении выпить стакан марганцовки, — вдруг ни с того ни с сего твердо сказал мой сосед слева.

— Я с вами вполне согласен, — зачем-то полупоклонился я. — Позвольте представиться: Сеньчаков Геннадий Степанович, сценарист.

— Голубев Иван Анатольевич, — наклонил голову мой сосед. — К сожалению, не могу назвать свой род занятий. А вообще она хорошая девочка…

— Кто?

— Нинка. Моя дочка. Метательница копья. В пяти странах была. Мастер спорта. Но избалована — страшное дело. Никакого почтения к отцу. У вас тоже, наверное, взрослые дети…

— Да, — вздохнул я. — Дочери сорок первый год, а сыну скоро пятьдесят.

Он долго и подозрительно смотрел на меня, нахмурил лоб, должно быть что-то считал, потом сказал устало:

— Ладно, давайте выпьем. А работаю я… — он понизил голос, — только прошу вас, никому ни слова…

— Клянусь. Могу дать расписочку.

— Ладно. Работаю я старшим товароведом в комиссионторге. Страшная работа. Ваше здоровье.

— Ваше здоровье, товарищ подполковник.

Внезапно я почувствовал, что моей щиколотки коснулась чья-то нога. Я подвинул ногу, но чужая нога последовала за моей. Нога явно принадлежала кому-то, сидящему напротив. «Странно, — подумал я. — Наверное, это вон та молчаливая особа толкает Ивана Анатольевича, чтоб он меньше пил».

— А чего вы не рядом с женой? — с осуждением спросил я старшего товароведа.

Тот дико посмотрел на меня:

— Она умерла два года назад.

— Простите, я…

Нога под столом явно напрашивалась на знакомство. Она тихонько касалась моей ноги, отступала и снова поглаживала мою ногу. Я почти поджал под себя ноги и вдруг заметил, что Нина чуть съехала вниз на своем стуле. Кровь бросилась мне в голову. Кто-то включил для меня цветомузыку, которая пульсировала в такт колотящемуся сердцу.

— …Сгорела за три месяца…

— Простите, я…

Нина посмотрела на меня и усмехнулась. Фиолетовые глаза смотрели насмешливо. Она встала и вышла из комнаты.

Кто-то взял меня за шиворот, рывком поднял на ноги. Я поднялся в воздух, легко пролетел между спинками стульев и румынской горкой и заложил крутой вираж в коридорчик. Я оглянулся. Никого не было. Нина стояла перед зеркалом, ко мне спиной, и поправляла прическу. Прически, строго говоря, у нее никакой не было, была она подстрижена а ля мальчик, но именно этого мальчика она зачем-то поправляла.

Зачем я вышел? Для чего смотрю с обмиранием сердца на спину в коричневом тонком свитере?

— Проводите меня, — не оглядываясь, лениво сказала Нина.

Мы шли по улице, я старался попасть в шаг Нине и судорожно Думал, о чем спросить ее, о процессе ли сгорания, о метании копья или о пяти странах, в которых она побывала.

Ветер гнал по тротуару маленькие снежные смерчики, выносил их на мостовую.

— Где вы живете, Ниночка? — спросил я.

— А? — встрепенулась она. — На Семеновской площади.

Я остановил такси. Я сидел рядом с ней и думал, положить ли руку ей на плечо. Она закрыла глаза, и в полосах света, скользивших по ее лицу, видна была ленивая, загадочная улыбка.