Его-Моя биография Великого Футуриста - Василий Каменский

Дорогой я пытаюсь уговорить конвойных и жандармов дать мне возможность сбежать — напрасно.

Ну что-ж.

Дальше.

В одиночке

Тюрьма.

Январь 1906.

Реакция — чорный террор — царизм.

Николаевская тюрьма (Верхотурскаго у-около Нижней Туры) знаменита уголовными и политическими знаменитостями.

Там побывали многие из теперь здравствующих во славу Свободы.

Меня замуровали в одиночную камеру № 16 — все одиночки в подвале, глухие, узкие, с маленькими высоко оконцами, с привинченными к стене койками, в углах параши.

Начальники — зверье — палачи.

Надзиратели — собаки цепные.

Истинная кровопийственная николаевщина.

Арестантов бьют по лицу палками, шашками плашмя, карцеры заполнены, в канцелярии тюрьмы большой царский портрет.

И вот в такой обстановке потянулись дни вечности.

Кормят отвратительно, гулять по дворику отпускают 6 минут в день.

Мысли в больной голове заживопогребеннаго, забытаго.

А еще так недавно верилось в подобное шествие революции.

И свежи были в снах светлые голоса товарищей рабочих, говорящих свято-призывно.

Пробужденье под звонок в 5 ч. утра угнетало,

Еще ведь 3 часа горели лампы до света.

Шли недели, а потом и месяцы.

Смутные известия с воли рисовали картину чорного пира палачей среди висилиц.

Реакция торжествовала.

Подходила весна — март.

У меня выросла большая рыжая борода.

Иногда я делал гимнастику.

Появились вновь арестованные и с ними книги: Маркс, Каутские, Луначарский, Чернов, Пешехонов, Герцен, Крапоткин.

Все эти книги мне передавались хитростями на улице в снегу и даже газеты.

Я зачитывался.

Стал усердно изучать французский и делал переводы: матерьял был с собой.

В апреле на пасхе меня посетили — сестра Маруся и тетя Саша — свиданье длилось 15 минут.

Потом прилетели птицы — принесли тепло, песни

Поэт вдруг всколыхнулся, посветлел, ожил, расправился.

Будто Он почуял Волю: начал писать стихи.

Привезли в тюрьму еще кого —Снег от солнца растает —Развейся судьба алошелковоВсе равно Весна расцветает.Давайте в небо взглянемДовольно святой кротостиЭй рабочие — крестьянеБунтуйте во имя Молодости.

Мне тоже хотелось верить в освобожденье, но причин небыло.

Однако прошел и Апрель. Поэт неунывал — писал стихи. Я же стал нервничать: май слишком был май и нехотелось сидеть.

В средних числах вдруг по всей тюрьме среди политических объявили голодовку товарищескую.

Начали голодать — день, два, три.

Это был протест против избиенья в одиночке крестьянина — депутата администрацией.

Голодать было трудно первый день и второй а потом ничего.

Больные лекарства выбросили.

Наехали власти из Перми.

И тогда многих освободили и в том числе меня, но с обязательством постояннаго надзора полиции и невыезда из Нижняго-Тагила: меня освидетельствовали и признали здоровье скверным — поэтому только уволили.

Я дал массу всяких подписок о невыезде (в тюрьме), а как только доехал под надзором до Н-Тагила — то ночью же ловко скрылся в товарный поезд до Перми.

Там на пароход и укатил в Крым — в родной Севастополь — дальше.

Через неделю тюрьма казалась идиотским сном, кошмарной черной болезнью.

Будто я сорвался с висилицы.

Поэт сиял и прыгал на берегу моря.

Пестрая судьба

Снова майское море, ленивые под солнцем чайки, корабли, дельфины, высокий воздух, ялики.

Снова я на берегу приморского бульвара, на камнях.

Набираюсь приливного света — здоровья, а здоровье сильно убавилось.

Внушаю себе декоративные радости, преувеличиваю красоту.

Прохожу мимо пустого дома Наташи — их нет — давно уехали совсем.

И все стало не то — чужое, одинокое.

Схожусь с флотскими революционерами.

Дружу с лейтенантом А. Кусковым, другом лейтенанта Шмидта.

А. Кусков — уже исключенный от службы — накануне ссылки в Сибирь.

Мечтаю о поездке в Константинополь еще раз и Кусков устраивает у знакомого капитана торгового корабля.

Снова Константинополь.

Корабль стоит 4 дня в гавани и я успеваю по по прежнему восторгаться византийским очарованьем, фескоголовой, яркоцветной толпой, встречаю на базаре семейство диких, одежды которых растенья, а у девочки на груди пустой кокосовый орех и там живет змея.

Из кофейни в кофейню перебегаю: всюду масса интересного.

Покупаю кальян старинный эмалево-стеклянный с кожаной кишкой — на память.

Капитану нравится, что я умею писать стихи и хорошо читаю.

Он устраивает мне торговую поездку в Персию — в Тавриз — Тегеран за шолком.

Еду туда — в царство ковров.

И вижу дивные реки Джагату и Аджи-чай, озеро Урмию, караваны верблюдов.

Встречаюсь с Персидскими революционерами меджелиса.

Покупаю в Тегеране на базаре несколько старинных вещей на память.

Возвращаюсь Каспийским морем, Волгой до Нижняго Новгорода — дальше.

Оттуда в Петербург.

Месяц готовлюсь к экзамену на аттестат зрелости, сдаю в василеостровской гимназии, поступаю на высшие сельскохозяйственные курсы и одновременно слушаю лекции в университете, на естественном.

Курсы основали профессора университета (Адамов, Каракаш) и здесь работали пожалуй интенсивнее.

Студенты курсов выбрали меня от эсеров старшиной.

А в девятой аудитории университета по вечерам партийные дела.

Началась студенческая жизнь.

Мои богатые двоюродные братья Александр Петрович и Петр Петрович Каменские и — после — Марья Викторовна Вабинцева (Из Перми, сестра Августы — впоследствии жены) — слегка помогали.

На курсах дружу с товарищами Колей Косач и его сестрой Марусей.

Потом и вся семья Косач — еще Петя, Вера и врач — генерал — все становятся друзьями: здесь я провожу лучшее время, живу светло, культурно, радостно.

Маруся кончала филологический, чутко была подготовлена к новой литературе и несомненно влияла на мое самолюбие печатающего Поэта в истинную сторону.

Я полюбил Марусю.

Мы стали кристальными друзьями.

В неразлучности духовной и земной дружбы, мы обрели право называться сильными детьми своей вольной Современности, мы без берегов радовались приливающим дням во имя своего гордого сознанья культурности

Грядущее обещало нам победное торжество.

Нас закалял в борьбе царящий тогда чорный террор — мы много работали, учились.