Можайский — 5: Кирилов и другие - Павел Саксонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет-нет, подождите, — пошел я на попятную. — Давайте все же по порядку. Бог с ним, с Кальбергом: к нему мы вернемся в нужную очередь!
Анастасия кивнула:
«Хорошо».
— Говорите!
«Значит, увидела я брата в компании двух этих респектабельных господ и очень удивилась. Настолько, что, сначала импульсивно решив к ним подойти, я это решение переменила и, быстро перейдя через улицу, юркнула в сад — случайно или нет, в калитке не было кассира[36], — пробежала по аллее и спряталась за деревом. Разумеется, слышать я ничего не могла — от брата и его собеседников меня отделяли метров десять, по линиям катились экипажи, а звон из музыкального павильона на стороне Румянцевского спуска был слышен даже здесь, — зато я всё отлично видела, и то, что я видела, не укладывалось в моей голове!»
— Что же вы видели?
«Все трое — брат, барон, хоть я тогда и не знала, что это — барон, и другой, вальяжный, господин вели себя не просто как давние знакомцы, но даже чуть ли не как друзья! Представляете? Кто — брат, а кто — они? Пожарный в нижних чинах и явные денежные мешки? Пусть даже в этом есть какое-то преувеличение: скажем, не по-дружески, а по-приятельски они себя вели, но разве суть от этого меняется? Что скажете, Митрофан Андреевич?»
Я согласился:
— Действительно странно!
«Вот и мне так показалось!»
— Но почему вы вообще решили, что Кальберг, Мо… — я спохватился и оборвал себя на полуслове.
Вы понимаете, господа: во втором участнике встречи — в этом, со слов Анастасии, вальяжном господине, — лично я сразу заподозрил Молжанинова. Кем еще мог быть этот господин, если не усложнять и не плодить лишние сущности? Вот потому-то я едва и не произнес его фамилию. Однако тут же сообразил: если с Кальбергом уже всё прояснилось, то с Молжаниновым — нет. Не будет ли лучше подождать и, не называя имени, послушать, что скажет Анастасия?
Возможно, вы сочтете это совсем уж за quelqu’une aliénation mentale[37], но именно так я себя и повел. Впрочем, это-то и вскрыло сразу же то обстоятельство, что, в отличие от Кальберга, Молжанинова Анастасия не знала.
«Вы что-то сказали, Митрофан Андреевич?» — спросила Анастасия, едва я оборвал себя на полуслове.
— Нет, ничего, — быстро ответил я.
Анастасия, однако, уже в свою очередь проявила настойчивость — прямо как давеча я насчет Кальберга:
«Мне показалось, вы произнесли какую-то фамилию!»
— Вот именно, — возразил я, — вам показалось!
«Разве не вы предложили быть откровенными?»
Я слегка покраснел:
— В чем же вы меня упрекаете?
«Вы знаете, кем был тот, третий, человек, но почему-то не хотите сказать!»
— Помилуйте, Анастасия Маркеловна! Да с чего бы вдруг я стану проявлять такую скрытность? Этот человек настолько важен?
Так же, как прежде задумался я, задумалась Анастасия. О чем она думала, я, понятное дело, знать не мог, но, похоже, она просто перебирала в памяти события и впечатления от них, потому что буквально несколько мгновений спустя она ответила с изрядной долей сомнения в голосе:
«Нет. Пожалуй, неважен».
Я было хотел спросить, уверена ли она в этом, но правила моей же собственной конспирологии это запрещали, и вместо того, чтобы задать вопрос, я просто воскликнул:
— Вот видите!
Но Анастасия не сдалась:
«И все же, вы его знаете!»
— Что вы! — упрямо возразил я.
«Не отрицайте!»
— Анастасия Маркеловна, — тогда ушел от прямого ответа я, — но ведь это вы должны назвать мне его имя!
От такого Анастасия даже руками всплеснула:
«Но я-то, я — не знаю его!»
— Анастасия Маркеловна!
«Я правду говорю!» — буквально вздыбилась она, а ее взгляд снова наполнился злобой.
— Почему я должен вам верить?
Это было совсем невежливо, но что мне оставалось?
Анастасия онемела на мгновение, а затем, наклонившись ко мне, схватила меня за руку:
«А вы послушайте!»
Мне стало неловко. Я понимал, почему, пусть даже эта женщина и становилась мне с каждой минутой все менее симпатичной.
— Слушаю, — буркнул я и отнял руку.
Анастасия откинулась обратно на спинку стула:
«Вижу, вы ко мне несправедливы, Митрофан Андреевич. Отчего же?»
Я покраснел еще сильнее:
— Вы не даете мне повода, Анастасия Маркеловна. Что ни слово, то… ложь!»
«Ложь?»
— Конечно.
«Не понимаю».
Казалось, она была искренна. Собственно, это было именно то, чего я и добивался, но средства явно были нехороши. Совесть кольнула меня раз, другой, а потом и вовсе встала на дыбы. Я не выдержал и извинился:
— Прошу вас, Анастасия Маркеловна, — сказал я, — не берите в голову и не принимайте близко к сердцу: извините служаку! Язык мой — враг мой и всякое такое… вы понимаете?
Она прищурилась, нахмурилась, затем усмехнулась, а после и вовсе рассмеялась — злое выражение ушло с ее лица, взгляд смягчился:
«Ладно, пусть будет по-вашему: допустим, я всё понимаю и готова вас извинить. Но готовы ли и вы отнестись ко мне с бо́льшим сочувствием?»
Я кивнул несмотря на то, что ничего подобного не чувствовал, а только стыдился самого себя. Анастасия же приняла мой кивок за полное согласие и, похоже, примирилась со мной. Получилось так, что мы заключили нечто подобное пакту если и не о взаимном доверии, то хотя бы о взаимном ненападении. Или я заключил… не знаю. Сложно это всё, господа. И даже сейчас, пересказывая вам всё это, я и сам не всё до конца понимаю, и мне, как это ни странно, по-прежнему…
Митрофан Андреевич запнулся.
— …не по себе, — закончил он мысль.
Я захлопнул памятную книжку и зачем-то решил вмешаться:
— Хороший вы человек, Митрофан Андреевич, совестливый! В наше время…
Митрофан Андреевич посмотрел на меня сердито и не менее сердито возразил:
— Молчите, Сушкин! Пишите себе, но молча!
Я вспыхнул: отповедь показалась мне незаслуженной.
Митрофан Андреевич тоже решил, что перегнул палку и, подойдя ко мне, тронул за плечо:
— Сегодня решительно не мой день, Никита Аристархович. Решительно!
— Будем считать так, — ответил я холодно, но все же не отстранившись.
Тогда Митрофан Андреевич сам отошел и — похоже, вздыхать и впрямь вошло у него в привычку — шумно вздохнул:
— Вернемся к нашим баранам…
Послышался смешок.
Я быстро огляделся, но на лицах ни у кого из тех, кто находился в моей гостиной, не было ни смешинки. Все они казались серьезными и сосредоточенными. Пожалуй, даже слишком. Уж один-то из них точно только что хихикнул!
— Иван Пантелеймонович! — требовательно обратился я к можайскому вознице. — Над чем это вы смеетесь?
Однако моя догадка оказалась неверной, и от этого вышло только хуже.
Иван Пантелеймонович почесал свою лысую голову, затем покачал ею, затем сдвинул к переносице брови, затем…
— Цеп, побивающий других, бьет самое себя! — как-то особенно деликатно провозгласил он, что совсем не вязалось со смыслом им сказанного. — Вам, сударь, следует знать это… да вы и знаете, я полагаю! Вопрос лишь в том — и, между прочим, я на него ищу ответ аккуратно с нашей первой встречи, — кто сами вы есть: цеп или другие?
— Иван Пантелеймонович…
— Да, сударь! — Иван Пантелеймонович не дал мне высказаться. — Да! Кто вы?
Я растерялся:
— Но…
И вновь Иван Пантелеймонович меня перебил:
— Нет: вы не должны отвечать.
— Помилуй!
— Вам нужно решить. А уж что вы решите, пусть остается с вами: так надежней.
Можайский:
— Иван Пантелеймонович! Ты и меня пугаешь!
Иван Пантелеймонович сгреб в руку свою окладистую бороду и — хитро заблестевшими глазами — воззрился на его сиятельство:
— А и то ведь, батюшка: по месту и почет!
Эта загадочная фраза, никак, по-видимому, не связанная с предыдущими, положила конец препирательствам: кто-то недоуменно смотрел на Ивана Пантелеймоновича, кто-то — посообразительней, возможно — отвернулся, пряча улыбку, а кто-то — как я, например, и его сиятельство — пожал плечами.
Митрофан Андреевич так и вовсе махнул на Ивана Пантелеймоновича рукой:
— Ладно, пошутили и хватит!
— Хватит, хватит, — подхватили тогда мы все, — продолжайте, Митрофан Андреевич!
Кирилов продолжил:
— Как бы там ни было и какие бы чувства мы с Анастасией ни испытывали друг к другу, но на этот раз, похоже, нам удалось прийти к окончательному соглашению беседовать без утайки.
«Я правду вам говорю, — повторила Анастасия, — того, второго, человека я не только видела в первый раз в жизни, но и после никогда не встречала. Что же до его имени, то я, конечно, пыталась выспросить его у брата, но тот лишь отмахнулся: мол, никто и звать никак!»
— Хорошо, — поверил я. — Так что же вы увидели, стоя в саду?
«Они беседовали. О чем — не знаю: как я уже сказала, от них меня отделяло метров десять и шумно было вокруг; слышать их разговор я не могла. Но вот что интересно: мало-помалу беседа превратилась в спор — настолько оживленный, что начала привлекать к себе внимание. Сначала — прохожих… прохожие и вовсе проявляли недовольство: брат, барон и тот, другой, стояли так, что занимали чуть ли не всю ширину тротуара. Вы ведь знаете, Митрофан Андреевич, тротуар в том месте и так неширок, а трое стоящих на нем людей — и вовсе изрядная помеха движению».
