Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки - Олег Вишлёв

Но и без статьи Геббельса у советского руководства в начале июня 1941 г. имелось немало оснований для подозрений относительно готовности Берлина и Лондона к закулисной сделке. Внезапный вызов Криппса, сторонника сотрудничества Англии с СССР, в Лондон, сопровождавшийся провокационной кампанией в прессе и заявлениями о том, что Криппс уже не вернется на свой московский пост и что в Англии "комедией с Россией сыты по горло"[216], был квалифицирован как свидетельство наметившегося поворота в англо-германских отношениях. Кроме того, советское правительство получило сообщение о том, что 10 июня 1941 г. в обстановке строгой секретности начались переговоры между Саймоном и Гессом, в ходе которых обсуждались германские предложения о заключении мира[217]. О том, насколько велики были в эти дни в Москве опасения относительно возможности англогерманского соглашения, свидетельствовали и действия представителей советского посольства в Берлине. 12–13 июня 1941 г. они с крайней настойчивостью, используя неофициальные каналы, пытались выяснить, "не ведет ли действительно Германия переговоры с Англией и неожидается ли в дальнейшем попытка достижения компромисса с Соединенными Штатами", не "стремится ли Германия развязаться на Западе, чтобы иметь возможность нанести удар на Востоке"[218].

Не получая отклика из Берлина на подаваемые сигналы о готовности к переговорам и опасаясь, что причиной тому могут быть тайные германо-британские контакты, Кремль решил переломить ход событий и, отбросив все дипломатические соображения, взять инициативу выяснения советско-германских отношений на себя. 13 июня 1941 г. в 18.00 радиостанции Советского Союза огласили сообщение ТАСС (в прессе оно было опубликовано на следующий день), в котором слухи о возможности германо-советского столкновения были объявлены "неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны". В сообщении подчеркивалось, что ни СССР, ни Германия к войне не готовятся, а военные мероприятия, осуществляемые ими, не имеют касательства к советско-германским отношениям[219].

Сообщение ТАСС политиками разных стран было воспринято по-разному. Одни сочли, что оно отразило страх Москвы перед возможностью столкновения с Германией, другие — что таким путем советское правительство пытается возложить ответственность за обострение советско-германских отношений на Берлин. Третьи же — их было большинство — расценили сообщение как предложение Кремля германскому правительству приступить к переговорам[220]. Особое внимание обращалось на пункт сообщения ТАСС, гласивший: "Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь место". Из этого делался вывод, что Москва ждет германских "претензий" и "предложений", готова обсудить их и, может быть, пойти на уступки.

Однако декларированная Кремлем готовность выслушать германские претензии еще отнюдь не означала, что он был готов эти претензии удовлетворить. Для советского руководства было даже не столь важно выяснить характер этих претензий (насколько далеко идущими они могли быть, в Москве имели представление), сколько констатировать сам факт их предъявления. Появлялась зацепка, позволявшая втянуть германское правительство в переговоры.

На сообщение ТАСС официальной реакции Берлина не последовало. Германское правительство продолжало упорно молчать. На пресс-конференции для иностранных журналистов, состоявшейся в Берлине утром 14 июня 1941 г., заведующий отделом информации и прессы министерства иностранных дел Германии П. Шмидт, несмотря на настойчивые просьбы американских корреспондентов, отказался каким-либо образом его прокомментировать[221]. В то же время советскому посольству в Германии через Берлингса была подброшена информация о том, что сообщение ТАСС не произвело на немецкое руководство "никакого впечатления" и там не понимают, что вообще хотела Москва этим сообщением сказать[222]. Кремль провоцировали на новые бесплодные инициативы в полной уверенности, что пока он с ними будет выступать, приказ Красной Армии о переходе в состояние полной боевой готовности отдан не будет.

Последние предвоенные дни и часы

В Москве действительно не решались отдавать такой приказ, надеясь, что шанс втянуть Германию в переговоры остается. Однако встревоженное мыслью о возможности англо-германского соглашения и отсутствием реакции Берлина на советские инициативы, прежде всего на сообщение ТАСС, правительство СССР 15 июня 1941 г. дало указание командованию Красной Армии начать выдвижение дивизий второго эшелона ближе к государственной границе. Частям укрепленных районов на самой границе было, тем не менее, запрещено занимать предполье, т. е. полевые позиции в передовой полосе обороны, чтобы не спровоцировать немцев на выступление. Командованию Одесского и Киевского Особого военных округов, которые предприняли такого рода действия, было приказано немедленно возвратить подразделения в места основной дислокации[223].

Кремль по-прежнему медлил с принятием более решительных оперативных и мобилизационных мер. Хотя обстановка осложнилась, слухи о том, что в самое ближайшее время предстоят советско-германские переговоры и германское руководство, видимо, пригласит Сталина или Молотова с визитом в Берлин, именно 13–17 июня 1941 г. достигли своего апогея[224]. Чтобы подкрепить эти слухи, германское внешнеполитическое ведомство 15 июня 1941 г. провело еще одну акцию — оно дезинформировало союзников Германии относительно подлинных планов Берлина. В этот день Риббентроп дал указание германским послам в Риме, Токио и Будапеште довести до сведения тамошних правительств, что Германия намерена "самое позднее в начале июля внести полную ясность в германо-русские отношения и при этом предъявить определенные требования"[225]. Ставка, по всей видимости, делалась на то, что информация германских послов так или иначе станет известна Москве.

18 июня 1941 г. надежды Кремля на мирный диалог с Берлином начали таять. Немцы по-прежнему молчали. Никаких предложений о встрече руководителей двух стран от них не поступило. Наоборот, семьи германских дипломатов, а также германские специалисты в спешном порядке начали выезжать на родину. 17 июня покинула Москву также часть персонала итальянского посольства, начался выезд из страны персонала других иностранных представительств, в том числе британского[226]. Перехваченные и дешифрованные НКГБ СССР 18–19 июня 1941 г. депеши иностранных дипломатов уже не содержали рассуждений о возможности советско-германского соглашения, а прямо указывали на подготовку рейхом и его союзниками военного выступления против СССР[227]. В зарубежной прессе с 18 июня 1941 г. спекуляции относительно сохранения мира между Германией и Советским Союзом отошли на второй план. В ней прямо ставился вопрос: "Когда ждать немецкого нападения на СССР?" и давался однозначный ответ: "Очевидно, в самое ближайшее время"[228].

Понимая, что обстановка приобретает взрывоопасный характер, Кремль решил выступить с новой важной дипломатической инициативой. Гальдер записал в дневнике: "г. Молотов хотел 18.6. говорить с фюрером"[229]. Прямой диалог с правительством рейха, надеялись в Москве, позволит составить ясное представление о его намерениях. Но такой диалог как раз и не входил в планы гитлеровцев. Усиленно внушая Москве мысль о неизбежности германо-советских переговоров, они отнюдь не намеревались затевать их в действительности. На просьбу Молотова, как свидетельствует дневниковая запись Геббельса, был дан "решительный отказ"[230].

Этот отказ, по сути дела, не оставлял советскому правительству места для сомнений в вопросе, быть или не быть войне с Германией в самое ближайшее время. Единственное, на что оно еще могло уповать, — это на "нормальную дипломатическую процедуру" ее объявления и на то, что ему удастся выиграть время, но уже не год и не полгода, а хотя бы несколько недель.

19 июня 1941 г. командование Красной Армии по согласованию с политическим руководством отдало приказ вывести управления западных приграничных округов, преобразовав их во фронтовые управления, на полевые командные пункты, маскировать аэродромы, воинские части, парки, склады, базы и рассредоточить самолеты на аэродромах[231]. Однако приказ о приведении войск в полную боевую готовность вновь отдан не был. Красная Армия явно запаздывала с сосредоточением и оперативным развертыванием у границы[232]. В условиях, когда исходная группировка, при которой советское политическое руководство и командование РККА могли рассчитывать на реализацию своей стратегической концепции войны, не была сформирована, им не оставалось ничего иного, как продолжать прежнюю линию и избегать действий, которые могли ускорить выступление немцев. Мерецков, характеризуя позицию, которая была изложена ему Тимошенко 21 июня 1941 г., писал в своих мемуарах: продолжала "действовать прежняя установка… Выиграть время во что бы то ни стало! Еще месяц, еще полмесяца, еще неделю. Война, возможно, начнется и завтра. Но нужно попытаться использовать все, чтобы она завтра не началась. Сделать максимум возможного и даже толику невозможного. Не поддаваться на провокации… Не плыть по течению, а контролировать события, подчинять их себе, направлять их в нужное русло, заставлять служить выработанной у нас концепции"[233]. Командование РККА, по свидетельству генерала армии М. И. Казакова, возглавлявшего накануне войны штаб Среднеазиатского военного округа и находившегося в те дни в Москве, к 18 июня 1941 г. уже ясно понимало, что войны с Германией в самое ближайшее время не избежать, но рассчитывало выиграть еще 15–20 дней[234], необходимых для сосредоточения и развертывания частей в соответствии с выработанным планом ведения войны.