Реквием разлучённым и павшим - Юрий Фёдорович Краснопевцев

— Какие отпуска? — изумился Алтайский. — Когда я два года изо дня в день вот так проработал, стал просить отпуск без содержания для сдачи экзаменов… Отстал я в учебе здорово. Хорошо, что у нас была предметная система, — значит, не обязательно ходить на лекции. На первом курсе можно было сдавать за пятый и наоборот, только деньги плати и учись хоть десять лет, пока не закончишь. Вот откуда пошли вечные студенты… Ну так вот, прошу я отпуск, а мне говорят: поденщикам никаких отпусков не полагается, да и совсем необязательно сторожу учиться…

— Как же это так? — зашумели бойцы.

— А вот так! — продолжил Алтайский. — Хочешь учиться — твое дело, но ты сам заработай деньги, если родители их не имеют. А для хозяина учение рабочего или служащего — помеха в работе.

— Попробовал бы у нас какой-нибудь начальник не дать положенный трудящемуся отпуск или выходные замылить — ьмиг бы шапка слетела…

Алтайскому снова пришла пора удивляться — бойцы опять начали рассказывать невероятные, по его мнению, вещи.

Если в Советском Союзе рабочий отработал сутки, то по закону двое суток ему положено отдыхать. Учащемуся рабочему дается 30–40 дней дополнительного отпуска для сдачи экзаменов. Причем эти дни оплачиваются, засчитываются в трудовой стаж…

«Не может государство всем, кто работает и учится, предоставлять такие льготы, — подумал Алтайский. — Наверное, их получают только заслуженные революционеры — старые большевики и, может быть, их дети».

Он так и сказал. И опять над ним потешались бойцы, и опять в их глазах мелькали гордость и превосходство…

— Принимай генерала! В пень ему колоду мать! — вдруг заорал кто-то благим матом.

Халаты вокруг Алтайского расступились: два бойца несли носилки, сбоку шел ефрейтор Леонид. На носилках лежал сухонький сердитый старичок. Шедший спереди чернявый боец с пилоткой под погоном оглядывался и что-то настойчиво пытался втолковать старику, но тот то ли не хотел его понять, то ли действительно не понимал — да и мудрено было понять смысл речи чернявого, поскольку матерных слов в его лексиконе было гораздо больше, чем нормальных человеческих.

— Эй, кто тут старшой? Принимай белогвардейского генерала! — опять заорал чернявый, не очень почтительно грохая носилки на землю.

Сердитый старичок вдруг взъярился:

— И какая косорукая ведьма тебя родила? Чтоб у тебя, щенка, руки отсохли!

— Ах ты, старый хрен… В пень, колоду… Такая мать! — заершился чернявый.

— Прекратить! — выступил из толпы сержант Еремин.

— А ты чего, сержант, за всякую падлу заступаешься? — бросился к нему чернявый.

— Молокосос! — заорал старик.

— Слушай! — строго сказал сержант чернявому. — Материться хочешь — отойди вон к отхожему месту… А больного сдавай как положено.

— Так это ты старшим барбосом будешь? Ефрейтор, он? — крикнул чернявый Леониду.

— Ты хочешь, чтобы я рапорт написал? — внушительно спросил сержант.

Чернявый взглянул на сержанта еще раз, задержал взгляд на синем канте красного погона НКВД и чуть сник:

— Ну, а чего он, белогвардейская сука: поднимай ровней, да не тряси, да подушку подложи, да штаны подай, да «барышня, уйдите — я стесняюсь своей наготы», — закривлялся боец.

— Молокосос! Мальчишка! — снова закипятился старик. — Я произведен в офицеры еще при императоре Александре Третьем! А ты вместо уважения к старшему по чину ведешь себя так, что заставляешь меня краснеть за русского солдата!

— Вот видишь! — жалуясь, сказал чернявый сержанту. — Всю дорогу так: он, дескать, старший по чину… Я что, слугой приставлен к этому генералу?

Ефрейтор что-то шепнул сержанту на ухо.

— Гражданин бывший генерал Крутилин! — обратился сержант. — Прошу следовать в палату!

Старик покосился на сержантские погоны:

— Слушаюсь, господин старший унтер-офицер! Только этого дурака прошу к носилкам не подпускать, — добавил он, поднимая сухую руку и указывая на чернявого бойца.

— В пень… колоду… — начал чернявый, но сержант перебил его:

— Хватит! Человек болен. Понял?

Чернявого заменил ефрейтор Леонид. Носилки осторожно подняли и понесли к дверям, которые уже распахивала вышедшая навстречу сестра-хозяйка.

Среди синих халатов прошел шепоток, вдруг кто-то громко сказал:

— А все же сразу видать, что генерал… Сердитый!

— Ну и собака! В пень его… — добавил чернявый.

Его перебил совсем молодой паренек с пухлыми губами:

— Будь он хоть кто, а старость уважать надо! А ты хуже бабы! — повернулся он к чернявому. — Сапог!

Чернявый полез было с кулаками, но взглянул на сержанта и опять сник.

Продолжения разговора не получилось. Уже вечерело, стало прохладно. Стайки белых халатов потянулись к кухне, постукивая деревянными ведрами. Алтайскому захотелось есть, да так, что от донесшегося запаха жаренного на бобовом масле картофеля он сглотнул слюну и попросил закурить.

Условились встретиться завтра.

К утру выпал снег, погода испортилась.

А еще через три дня спецбольных посадили в автобус и отвезли дальше за город — в другой госпиталь с такими же бараками, но обнесенными колючей проволокой. Очевидно, кто-то из начальства решил, что свободное общение с выздоравливающими бойцами им противопоказано.

Сердитый сухонький старичок Крутилин в автобус не попал — накануне он умер от старости. Последние его слова, которые удалось разобрать, были о том, что он счастлив умереть на Родине…

Через две недели Алтайский стал свидетелем фронтового салюта в честь годовщины Октябрьской революции: в небе скрестились лучи прожекторов, образуя римские цифры XXVIII, бухали орудия, стрекотали автоматы, рассыпался фейерверк и разноцветные ракеты.

С товарищеского ужина по случаю праздника, устроенного госпитальной администрацией, сержант Алеша принес Алтайскому мисочку винегрета и пирожок с морковкой.

10 ноября Алтайского выписали из госпиталя. Одеться было недолго — все те же пиджак и брюки цвета хаки, трофейная рубашка и теплые ботинки на меху, которые сержант Алеша дал ему вместо летних рыжих. Прощаясь, сержант достал из кармана гимнастерки сложенную бумажку с адресом:

— Скоро демобилизуюсь… Ты тоже будешь свободен. Пиши! Приезжай!

Окрестные поля и асфальт дороги припорошил снег. Безветренный воздух, сухой от легкого морозца, казался каким-то по-особому живительным. Груженная тюками полуторатонка с несколькими бойцами в кузове уже стояла около ворот.

Бойцы потеснились, давая Алтайскому место на верхнем ряду тюков. Однако сидевший на отдельном тюке внизу усатый пожилой боец в шинели с накинутой сверху плащ-палаткой и автоматом между расставленных ног поманил Алтайского пальцем:

— Так, парень, дело не пойдет. Простынешь на ветру. Садись вот к ногам на кошму — я тебя хоть малость прикрою.

* * *

В лагере Алтайского ждал сюрприз — ему велели получить вещи, присланные из дома. Зимнее пальто с теплым воротником, суконный китель с брюками, белье, подушка-думка,