Картонная мадонна. Вольное изложение одной мистификации - Татьяна Короткова

– Вы принесли что-нибудь еще?

Лиля вынула из сумки тетрадку, Макс тут же принялся листать, ерзая и скрипя стулом. Лиля обмерла, уставилась на паштет.

– Не стесняйтесь, – граф подлил хереса, был обходителен и любезен, но почему-то сразу категорически ей не понравился, – у нас тут запросто.

Лиля учтиво кивнула, отпила вина, надкусила пирожное – крошки упали на салфетку.

– Лизавета Ивановна, но это очень хорошо, очень, – Макс глянул на нее поверх тетрадки, – Так сколько вам лет, вы сказали?

– Девятнадцать.

– Что ж. Ваши стихи отличает темперамент и искренность, они проникнуты интимностью женского начала. Вам следует писать больше, разнообразнее. Каков ваш круг?

Лиля посмотрела на хрустальный бокал с темно-янтарным вином. Мой круг? Полубезумная мать и маленькие колючие девочки, которые подрастут и станут злыми…

– Книги! – ответила Лиля, – Ницше, Безант, Достоевский, Библия, Трубецкой…

…Волошин бросил на Лилю испытующий взгляд, и будто разом прочел ее всю – Лиля затрепетала.

– Что же. Нужно учиться, одной начитанностью тут не возьмешь. Необходимо общение. Без него вы зачахнете, поэту требуется стая. А приходите-ка в ближайшую среду к Вячеславу.

Толстой поперхнулся, вопросительно глянул на Волошина, тот сделал вид, что не заметил.

– Да, да. Вам нужно посетить Башню. Знаете доходный дом на углу Таврической и Тверской?

Лиля кивнула – чуть не опрокинула бокал. Толстой болезненно поморщился.

– Хорошо. Но приходите вечером, к полуночи.

…Лиля, окрыленная надеждой, шла по улице, и не понимала, какого цвета крылья пробиваются у нее за спиной: черные или белые?

***

Как только за гостьей закрылась дверь, Толстой расхохотался.

– Ну, Макс, ну и чучело! Нелепее представить нельзя! На мне жилет лопнет от смеха. И откуда берутся такие каракатицы? Ты заметил – она все время вытирала руки о юбку. К тому же хромая. Но вот чего я никак не пойму: зачем тебе понадобилось звать ее к Вячеславу?

Волошин прошел в гостиную, сел, налил себе вина, заложил ногу на ногу и изрек:

– Зачем? Скорее – «почему». Знаешь, в ней есть что-то от самоубийцы, сумеречной жертвы…

– Однако, дорогой друг, я считаю – напрасно ты ее обнадежил. Заклюют.

– Ну почему? Если захочет – не заклюют. Она наивна, но одарена, начитанна, образованна. А внешность и манеры – это все чушь.

– Не скажи. Ты что-то задумал? Ведь ей попросту не место среди нас…

Волошин медленно встал, не отпуская взглядом Алексея. Его глаза жалили. Рука, прижатая к груди, неожиданно рубанула воздух.

– Если она – божьей милостью поэт, то этого на ее век с лихвой хватит. В ней есть тайна.

Потом выпил, положил в рот пирожное и задиристо добавил:

– А вот тебе, Алихан, никогда хорошим поэтом не стать, у тебя один вздор в голове.

Толстой обиженно блеснул глазами, но промолчал. И лишь минут через пять как бы невзначай произнес:

– А, знаешь, Макс. Она ведь и в самом деле похожа на блудливую монашку.

Волошин расхохотался…

Глава 2

***

Еремченко в который раз уже перечитывал расшифрованную криптографом записку и ничего не понимал.

– А это что же? – он указал на цифру «8».

– Восьмерка, – спокойно ответил Иван Андреевич.

– То есть, число? Может, день? Или час? Акцию готовят?

– Евгений Петрович, не стоит понимать буквально. Не думаю, что число. Знак.

Полковник нахмурился. Парижская записка, если, конечно, верить криптографу, гласила: «Мадонна, 8, мигдаль, ор, хая». Еремченко решительно не мог собрать этот набор слов в один связный текст, да что там – и слов-то таких он не знал.

– Не томите, Иван Андреевич! По существу.

Начальник Первого стола помялся. Нужно было как-то объяснять то, чего он сам пока не понимал. Криптограф провел пальцем с желтеющим ногтем по записке – дороговато она ему стоила: почти неделя трудов.

– Подозреваю, три слова могли вызвать у вас сложность. Признаться, я и сам далеко не сразу догадался. Это производные от древнего иврита. «Ор» – свет. «Мигдаль» – башня. «Хая» – зверь.

Полковник хлопнул рукой по столу.

– Подпольщики!

– Подпольщики, Евгений Петрович, да не те. Записочка-то наша – уж точно не прыщавым гимназистом писана. А о чем сигналит восьмерка, я вам сейчас подробно разъясню.

И старик пустился в занимательный, но пока не ясно, какое отношение имеющий к благополучию Российской державы, рассказ.

– Это поразительный знак, идеальный, симметричный – знак бесконечности. Но он же символизирует раздвоенность мира, его раздельность на то, что материально и на то, что духовно. Восьмерка хитра. Она всюду. Это стабильность, Фемида, Божественное правосудие. Восьмерка – это всемирное равновесие метафизических весов, гармония. Вам понятно? Одна петля – революция, другая – оккультизм…

Еремченко опять встрепенулся.

– Революция?!

Криптограф насупился – не любил, когда его перебивают.

– Евгений Петрович! Экий вы торопыга! Революция, война, бунт – что угодно. Но я не досказал о восьмерке.

– Я слушаю.

Иван Андреевич чуть помолчал, вздохнул и, сбавив тон, уговаривающим тихим голосом продолжил:

– Вообще же, Евгений Петрович, восьмерка – баба. Фигура пассивная. Подверженная влиянию. Ну, и теперь главное. Согласно нумерологии, восьмерке, как и прочим цифрам, соответствует имя. И имя это – Алиса.

Еремченко метнул виноватый взгляд на портрет императора Николая Второго.

– Алиса?!

Была одна Алиса, беречь которую полагалось пуще глаза: Александра Федоровна, урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская. Высочайшая персона, супруга Самодержца российского.

Еремченко от волнения забылся – вскочил и по укоренившейся привычке стал ходить по кабинету. Криптограф выжидал. Наконец, деликатно кашлянул. Полковник резко остановился, будто опомнился. И вернулся к столу.

– Иван Андреевич, дражайший. Алиса! Так я и думал! Эх, горячая записочка нам попалась! Но дальше-то что? Башня, свет, зверь? Как это все увязать? Есть соображения?

Криптограф вздохнул.

– Мое дело – расшифровка, а дальше – уже ваша епархия. Видите ли, тут либо везение, либо большая аналитическая работа, с привлечением всех служб, с широкой сетью агентуры. Информация нужна, а потом уж и ребус этот отгадывать будем.

Еремченко слушал, склонив голову набок, положив локти на стол, постукивая друг о друга подушечками широко расставленных пальцев: ушел в себя. Криптограф прищурился, он был отменный физиономист.

– Евгений Петрович?

– Да?

– Признайтесь, имеется у вас какой-то козырь. Порадуйте старика.

Еремченко развел руки.

– От вас ничего не утаить. Имеется.

– И какой же?

– Башня.

– Башня? – удивился Иван Андреевич, – Но… Хм. Даже если вы имеете в виду башню как строение, то в Петербурге их столько…

– А наша-то Башня—на самом виду!

Еремченко вынул из ящика стола бумагу, написанную скорым, закорючливым, анафемским почерком. Иван Андреевич глянул на бумагу, полез в карман за приборчиком – иначе ничего не разобрать. И только когда приблизил к глазу свой старый окуляр, прочел то, от чего брови его поползли вверх.

– Ну-с, поздравляю, это донесение весьма и весь важно. Недооценил я, признаться, вашу агентурную сеть.

Еремченко улыбнулся еще шире.

– Помилуйте. Какая там сеть – при нашей бедности. Да и сетью эту рыбку не поймаешь.

***

На том месте, где теперь красуется Таврическая улица, до начала 20-го века довольно долго было обычное питерское захолустье. Именовалось оно просто: Пески. А получило свое название из-за песчаной гряды, доходившей до Невы – остаточного свидетельства доисторических времен: миллионы лет назад на этом месте плескалось море. Благодаря песочной гряде район Пески всегда был самым высоким в городе местом и никогда не затоплялся во время наводнений.

Наверное, из-за его «морской» особенности, витавшей в воздухе и рассеивающей свои романтические флюиды, питерцы полюбили эту часть города. Военная слобода, Мытный двор, Тележная, Новгородская, Старорусская улицы – два или даже три поколения населяли Пески поденщики, мещане и торговцы. Пока не проснулся нюх у народившихся им на смену деловых людей.

Лет за семь до описываемых нами событий земля здесь стоила сущие копейки. Чем не преминули воспользоваться быстро богатеющие промышленники, живущие по принципу «деньги должны делать новые деньги». И вслед за европейским нововведением появились в Песках доходные дома – многоэтажные, устремленные ввысь вертикальными окнами, с роскошными парадными фасадами. Так возникла самая дорогая улица Петербурга – Таврическая, выходящая на Таврический сад. Этот шедевр английского садово-паркового искусства обрамляли с других сторон улицы Кирочная, Потемкинская и Шпалерная.