Дьявольские шутки - Демаро Лизз

«ИСПОВЕДЬ: ПУТЬ АСЕРОВ»

— Я уже говорил, священник, что каждый последующий Путь Ада начинался с испытаний Первого. К шестому Пути я уже почти привык к этому, но на Втором это все ещё было больно. Я сходил с ума, когда слышал шаги за закрытой дверью. Сходил с ума, когда слышал до убивающей дрожи знакомые голоса Чезаре и Гаспаро, реже — Миреллы. Сходил с ума и тогда, когда слышал чужие крики. Я уже давно знал, что был не единственным, над кем они проводили эти… эксперименты. Или испытания. Так, во всяком случае, этот ужас называли сами Инганаморте.

Путь Голодных Призраков звучит менее страшно, чем Путь Ада, более мистически, загадочно. Духи есть духи, и тот, кто умер, не вернется никогда, разве что во сне. Я так думал, пока Чезаре не решил начать мой Второй Путь. Я так думал, пока не увидел этих призраков своими глазами. Знаешь, священник, сейчас мне кажется, что тогда у меня просто помутился рассудок, но, клянусь, я видел их. И нет, призраки не выглядят так, как их все представляют: в полупрозрачных белых одеяниях с нарисованными черными лицами, летающие и проходящие сквозь стены. Призраки выглядят намного страшнее.

Скажи, отец Мартин, ты видел когда-нибудь призраков?

Мартин отрицательно покачал головой, слабо осознавая, о чем вообще шла речь. Его мысли путались, и все звучало, как страшная сказка. Но священник знал: Рагиро не лгал. О таком никто не смог бы солгать.

— Они жуткие, эти призраки. У них нет лиц, но выглядят они как люди. Словно скелеты, обтянутые чисто белой кожей. Пугающие монстры с черной улыбкой сумасшедшего, пускающие корни в каменный пол, чтобы навеки замереть статуями напротив кровати, где спал маленький мальчик. Эти призраки стояли рядом со мной ровно до того момента, пока я не сбежал из того ада. А после они всегда стояли за моей спиной. Они стоят там и сейчас.

Видишь их, священник?

Мартин в ужасе посмотрел за спину Рагиро, будто бы действительно ожидал увидеть там описанных чудовищ. И тогда Рагиро рассмеялся. Это было уже не в первый раз за долгую ночь, но каждый раз Мартину от смеха заключенного становилось не по себе. Смех у него был ледяной. И набатом звенел ушах.

— Что... что было потом? — спросил прерывающимся голосом Мартин. Рагиро замолк, словно вновь погрузился в мир бестелесных духов.

— Потом? — голос Рагиро звучал немного удивленно. — Потом было все то же самое, священник. Был Ад. Или жизнь. Называй, как хочешь. Они повторили Первый Путь: избили меня палками, разрезали мое тело, вновь отравляя его ядом, и ослепили меня тем жгучим веществом. А потом заперли в клетке, рядом с которой постоянно стоял какой-то мужчина. Это точно был не Чезаре и не Гаспаро. Они по очереди приходили ко мне, но больше не трогали.

Кажется, четыре дня… Да, три или четыре дня они не давали мне еды и воды. А мужчина, стоявший около клетки, не позволял мне и глаз сомкнуть. Если я закрывал глаза, он бил меня. Не так сильно, чтобы я потерял сознание, но достаточно, чтобы понял: спать нельзя.

Я молча молился Богу. Я возносил ему безмолвные молитвы, надеясь, что ваш Бог меня услышит, но он не слышал. Или не хотел слышать. Ваш Бог решил, что одна жизнь ничего не значила. Ты тоже так считаешь, отец Мартин?.. — но не успел Мартин и рта раскрыть, как Рагиро, полный все той же надменной иронии вперемешку с жестоким спокойствием, перебил его. — Не отвечай мне, священник.

Четыре дня я чувствовал себя трупом. А потом мой Дьявол вернулся, воодушевленный возможностью вновь издеваться надо мной.

Чезаре начал с ножа, ничего необычного: он просто так же наносил порезы, немного глубже и болезненнее, нежели до этого. И в этот раз он резал, придерживаясь какой-то определенной схемы. Теперь он ранил меня не просто так, а для чего-то. Чего-то более страшного, более жуткого.

Ножевые раны, священник, это не так больно по сравнению с тем, что Инганнаморте делали со мной после. Путь Ада научил меня молчать в те моменты, когда Чезаре и Гаспаро полосовали меня холодным лезвием. Поэтому второй Путь начался с молчания. Но оно не могло длиться долго.

Чезаре слишком быстро понял, что боль от ножа я больше не чувствовал. Поэтому на пятый день моего заточения в клетке он пришел вместе с Гаспаро, в руках у которого были деревянные колышки. Знаешь, священник, такие, за которые очень легко подвесить, как тряпичную куклу, неживую игрушку, которая не чувствует боли. Но я не был игрушкой, не был куклой. Я был живым…

— Вы говорите так, будто сейчас вы уже… — Мартин не договорил, замечая на себе пристальный взгляд Рагиро.

— Будто сейчас я уже мёртв? — нетерпеливо, раздраженно перебил его Рагиро. Отец Мартин неуверенно кивнул ему в ответ. — А разве это не так, священник? Разве я все ещё жив? Посмотри на меня и скажи, что ты видишь. Что или кого. И если ты скажешь, что видишь живого человека, то, возможно, я ещё поборюсь за свое существование. Ну так что, священник, я живой?..

— Почему вы думаете, что вы мёртвы? — Мартин уже не пытался скрыть страха. Паника в глазах, надломленный, дрожащий голос и трясущиеся руки выдавали его с потрохами, тело не слушалось, а сердце колотилось так сильно и так быстро, что Мартин был уверен: Рагиро слышал.

— Потому что не может быть живым тот, кто на своем пути встретил Дьявола и Бога, кто получил по-дьявольски божественную силу и кто смог…

— Замолчите! Я понял, — оборвал его Мартин. Сначала резко, тревожно, но после неведомым образом взял себя в руки. — Продолжайте.

— Как скажешь, священник, — Рагиро послушно прекратил проверять Мартина на прочность. Он чувствовал себя монстром, забывшим о человеческих чувствах. Чудовищем, способным на все. Кем угодно — но только не человеком. Рагиро бросил равнодушный взгляд за решетку: на небе уже красовалась луна. Интересно, сколько ещё у них есть времени? Хватит ли ему этому времени, чтобы рассказать все до конца?

— Гаспаро схватил меня за обе руки мёртвой хваткой, а Чезаре медленно, с упоительным наслаждением, начал вонзать в порезы принесенные им деревянные колышки.

Отец Мартин, запомни одну вещь: если до этого момента тебе когда-нибудь было больно, то забудь и будь уверен, что это было ничто по сравнению с тем, что испытал тогда тот ребенок.

Один за другим он вонзал в меня деревяшки, вслушиваясь в каждый мой крик, будто бы в музыку. Они оба улыбались безумными, жестокими улыбками, но в те секунды я едва ли мог это замечать: боль застилала сознание. Несколько раз я отключался, но, едва я приходил в сознание, как Чезаре продолжал, не давая мне ни секунды на передышку. Я задыхался в собственном крике и слезах. Мой мир тогда сконцентрировался в одной точке — точке моей боли.

Боль стала эпицентром моей вселенной, единственным живым существом. Все остальное растворилось в дым. Я остался один на один с ней, такой неистовой и дикой. Ей не было конца. И призраки тогда смеялись вместе с братьями Инганнаморте, потому что не было ничего смешнее моих страданий. К двадцати годам я сам научился смеяться над своей болью. Потому что иначе… Иначе я бы сошел с… — Рагиро не договорил, осекся: сойти с ума мог только нормальный, а он им не был.

Отец Мартин не торопил его: ему самому было слишком тяжело это слушать. И с каждым новым словом молодой священник все больше и все сильнее сомневался в Боге.

— А они все продолжали. После я понял, что колышки мне вонзали так глубоко, как могли, поэтому боль была в разы и разы больше, сильнее… больнее. К середине седьмого дня у меня не осталось голоса, чтобы кричать, и слез, чтобы плакать. Помнишь, священник, что раны на мне заживали быстрее, чем на собаке? Они стали затягиваться ещё быстрее. Это значило, что Чезаре и Гаспаро приходили чаще и сильнее пытали меня. Божественная сила, видимо, была им очень нужна. Мне, во всяком случае, хотелось так думать, потому что иначе это бы означало, что они издевались надо мной просто так.

Священник хотел закрыть лицо ладонями, но Рагиро остановил его, схватив за запястье, и покачал головой: слишком рано.