Пролог - Наталия Репина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Налетел несильный порыв ветра, деревья тихо прошумели маленькими, еще слабыми листьями. Еще раз прошумело, на Алексея капнуло несколько капель. Повеяло свежестью, запахло рыхлой, влажной землей. Регина перешла на другую сторону и скрылась за поворотом. Ему совсем не нужна была ни эта влюбленность, ни сама Регина, но ощущение новой, правильной жизни, которая теперь почему-то начнется, вдруг легло ему на сердце. Макавеев, вспомнил он и улыбнулся от удовольствия.
Дома тетка ждала его ужинать. Он много раз говорил ей, чтобы она не дожидалась, но она дожидалась. С возрастом в ее жизни появилось много ритуалов, которые не были ей дороги и даже тяготили, но она почему-то соблюдала их – не из чувства долга или любви к порядку, а просто потому, что когда-то так сложилось, и почему, собственно, это надо менять.
Они сели.
Таисина живость и легкость не исчезли, но к ним прибавилась ворчливость. Она часто была чем-то недовольна, бурчала на одной ноте, как вхолостую работающий мотор. Алексей не прислушивался. «У всех людей… а у нас… возьми кого хочешь… а я тебе говорила…» Готовила она очень жирно, с большим количеством масла, сковородки мыла редко и плохо. Зрение портилось, но очки она не любила, поэтому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя заметить в котлете волос, кусок стекла или просто бумажку. Он привык и не придавал этому значения. Иногда сильно травился теткиной стряпней и бегал ночь напролет в сортир – но у них был свой домик, не коммуналка, и за сидение летом во дворе, а зимой в сенях над ведром никто не порицал. Утром тетка с виноватым видом кричала: «Там свежее все было, это ты на работе!» – на том и заканчивали.
Костыли ее нещадно скрипели, но к этому они оба тоже привыкли. Тетка периодически обшивала перекладины, на которые опирались подмышки – ткань протиралась, ерзала по гладкой отполированной деревяшке, она наворачивала следующий слой, который тоже постепенно стирался, и таких слоев можно было насчитать несколько, например, в те моменты, когда костыли лежали, прислоненные к дивану, а она, откинувшись на подлокотник, читала «Известия». Читать она любила, и пристрастия у нее были странные: роман Войнич «Сними обувь свою» и стихотворение Некрасова «Несжатая полоса». Алексей помнил, что, когда он был совсем маленький, она часто читала ему его вслух, особенно выразительно, с нажимом произнося слова: «Вашему пахарю моченьки нет!»
Сегодня тетка была как-то особенно недовольна его поздним возвращением, и он, как ни занят был своим предвкушением Макавеева, обратил на это внимание. Недовольство ее выражалось не в ворчании, а, наоборот, в молчаливом и замкнутом пребывании в себе. Уже внутренне чувствуя, что произошло, он до последнего гнал от себя свою догадку, но к чаю сдался и, вылавливая не опустившиеся на дно чаинки (он терпеть не мог эти чаинки), подчеркнуто буднично спросил:
– Что, мать приходила?
Тетка грохнула чайник обратно на плиту и закричала:
– Я ей говорила: не приходи! Я сколько раз ей говорила?!
В крике чувствовалась глубоко запрятанная, даже от самой себя, вина и беспомощность, и он, уже собираясь обидеться на тетку, в последний момент пожалел ее и передумал.
Мать пила.
Она начала пить в сороковом, когда с финского фронта пришла похоронка на отца. Начала столь стремительно, что поневоле возникала мысль о предрасположенности и о том, что, не погибни отец, нашлись бы другие причины.
Отец был коренной москвич, сословия неизысканного – до революции Половневы держали скобяную лавку – но у них все-таки был свой дом и мастеровые в подчинении. А мать пришла из деревни на заработки: ее дальняя родственница подрабатывала у соседей, еще более зажиточных Соловьевых, в деревне же было голодно, вот она и решилась. Она была не слишком хороша собой, довольно быстро к ней за дикие раскосые глаза и торчащие скулы приклеилось прозвище «мордва», но в ней была какая-то наивная и действительно языческая энергия, которой аморфные московские мещане Половневы были лишены. И при своей дикой внешности она была очень робкой. И вот отца убили, а мать запила. Ее дикость в сочетании с робостью обернулась кошмаром: она стала водить любовников. Сначала по-тихому, потом все более явно. Банечка ругалась, плакала, просила, тетка презирала и тоже при случае ругалась – мать терпела, молчала, иногда, когда Половневы переходили на совсем повышенные тона, тихо и угрюмо говорила: «Да… да… вот так вот, да… вот так…» – и ближайшей ночью Алексей снова просыпался от тихого стука в окно. Впрочем, он был уже взрослый – семнадцать лет – и, хотя женщины у него еще не было, особой тайны в процессе для него уже не оставалось.
Во время войны Половневым пришлось утихнуть – мать устроилась работать в овощной магазин, а многие из ее ночных визитеров остались в тылу, таким образом, семья не бедствовала – ни банечка, ни тетка, ни другие Половневы, двоюродные и троюродные, которые мгновенно возникли отовсюду и стали частыми гостями. Она была безотказна и в этом смысле тоже. Кормила всех. Но после войны обнаружилась крупная недостача, и хотя виноваты были визитеры, а она, возможно, в наименьшей мере, свалили на нее. Мать села на пять лет. Он ездил к ней в колонию, теперь уже он возил ей продукты. Среди стучавших в окошко нашлись по-своему порядочные люди – помогали.
Она вернулась в пятьдесят третьем, и ее уже было не остановить. Сначала Алексей с теткой еще пытались помогать – Алексей искал ее по собутыльникам, приводил домой, кормил, тетка, ругаясь, отмывала – или она, через неделю – другую скитаний возвращалась сама, и Алексей, как когда-то в юности, просыпался от стука в окно. Возвращалась вшивая, вонючая, в скользкой от грязи одежде, в кислом запахе перегара. Тетка кричала, мать угрюмо говорила: «Да… вот так… вот так вот…» – а утром чинно сидела на стуле чистенькая, в белом платочке, который диковато смотрелся на ее коричневом лице с задубевшей от солнца и ветра кожей. Два или три дня она так сидела, а потом исчезала. И все повторялось сначала.
Однажды тетка ударила ее по лицу. Это было в сенях, в темноте. Алексей не сразу вышел из своей комнаты, вообще сначала не понял, что она пришла. Когда уже закричала на высоких и агрессивно-испуганных нотах тетка, выскочил, вгляделся, еле различил мать, слившуюся с темнотой сеней. Подошел ближе. Под носом
