Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

— Не стоит портить хороший ужин из-за скверной политики. Кажется, это из Аристотеля!

Даже Видейринья, снова настраивавший гитару, чтобы вволю попеть при луне, скромно прошептал, заглушив певучие аккорды:

— Не стоит, сеньор доктор, право, не стоит… Такое уж дело — политика… сегодня оно белое, завтра оно черное, а послезавтра — глядь! — и вовсе ничего нет…

Фидалго пожал плечами. Политика! Неужели он стал бы ни с того ни с сего поносить губернатора Оливейры! Нет… он ненавидел в его лице только Андре Кавалейро из Коринды, вероломного друга, изменника с томными глазами! Никто не знает, что их поссорила память о тяжкой обиде, кровном оскорблении, за которое во времена Труктезиндо санта-иренейское войско пошло бы войной на обидчика… Приятели шагали по улице под сиянием луны, стоявшей над холмами Валверде; на струнах Видейриньи протяжно стонало вимиозское фадо, а Гонсало вспоминал эту старую историю, которая до сих пор отравляла горечью его душу. Семьи Рамиресов и Кагалейро жили по соседству: Рамиресы владели Санта-Иренейской Башней, более древней, чем само королевство, а Кавалейро — цветущим, доходным поместьем в Коринде. Когда Гонсало, восемнадцатилетний юноша, еще томился в выпускном классе лицея и готовился поступать в университет, Андре Кавалейро был уже студентом третьего курса; однако он принял Гонсало в число своих ближайших друзей. В каникулярное время, получив в подарок от матери верховую лошадь, Кавалейро ежедневно приезжал в «Башню». Сколько раз они гуляли вдвоем в санта-иренейском парке или бродили по окрестностям Бравайса и Валверде, и старший делился с младшим своими честолюбивыми планами, серьезными мыслями о будущем… Он намерен был посвятить себя государственной службе. Грасинья Рамирес вступала в свою шестнадцатую весну… Даже в Оливейре ее называли «Фиалкой из Башни». Еще жива была гувернантка Грасиньи, добрейшая мисс Роде. Как и все обитатели «Башни», старушка была очарована юным гостем, восхищалась его прекрасными манерами, волнистой романтической шевелюрой, чуть томным выражением больших ласковых глаз, а также пламенным увлечением, с каким он декламировал стихи Виктора Гюго и Жоана де Деус. Достойная наставница, чьи принципы не могли устоять перед всемогуществом Любви, разрешала Андре длительные беседы с Марией Грасой в павильоне под акациями; она смотрела сквозь пальцы даже на записочки, которыми влюбленные обменивались под покровом темноты, передавая их друг другу через ограду водокачки. Каждое воскресенье Кавалейро обедал в «Башне» — и верный управляющий Рамиресов, старик Ребельо, кряхтя, уже ломал голову над счетными книгами, чтобы выкроить миллион рейсов на приданое малютке. Отец Гонсало и Грасы, занимавший в ту пору пост губернатора Оливейры, был по горло занят делами, погряз в политике и долгах и ночевал дома лишь под воскресенье; он одобрял выбор Грасиньи: это нежное, романтическое создание, росшее без материнского присмотра, обременяло и без того хлопотливую жизнь отца лишней заботой и ответственностью. Конечно, семье Кавалейро было далеко до Рамиресов, в чьих жилах текла беспримесная готская кровь, чье имя гремело в летописях страны на протяжении веков и не уступало древностью самому королевству. Но все же Андре был юноша из хорошей семьи, сын генерала, внук верховного судьи; на фронтоне господского дома в Коринде красовался подлинный фамильный герб, вокруг простирались цветущие сады, золотились тучные нивы, свободные от платежей по закладным… К тому же молодой человек приходился родным племянником Рейсу Гомесу, одному из вожаков партии историков, и со второго курса уже был принят в их ряды. Его, несомненно, ждало блестящее будущее политического и государственного деятеля… И наконец Мария да Граса самозабвенно полюбила расчесанные до блеска усы, широкие плечи своего благовоспитанного Геркулеса, самоуверенную осанку, из-за которой топорщилась на груди крахмальная манишка. Сама она, напротив, была хрупкой и маленькой; когда Грасинья улыбалась, ее зеленоватые глаза влажно и застенчиво мерцали; личико казалось прозрачным, точно из тонкого фарфора, а великолепные волосы, черные и блестящие, как конский хвост, ниспадали до самых пят; они могли окутать всю ее фигурку — так она была тонка и миниатюрна. Когда влюбленные гуляли в тополевой аллее парка, мисс Роде (которую ее отец, преподаватель греческой литературы в Манчестере, с детства пичкал мифологией) неизменно восклицала, что они напоминают ей «могучего Марса и грациозную Психею». Даже слуги говорили: «Красивая парочка!» Одна лишь сеньора дона Жоакина Кавалейро, мать Андре, тучная и капризная дама, всеми силами противилась наездам сына в «Башню» — без всякого, впрочем, разумного основания; просто «барышня уж больно тощенькая, ей бы невестку посолидней, в теле…». К счастью, когда Андре Кавалейро оканчивал пятый курс, эта несимпатичная сеньора скончалась от водянки. Отец Гонсало получил ключ от склепа; Грасинья надела траур; даже Гонсало, живший в одном пансионе с Кавалейро на улице Сан-Жоан, повязал на рукав черную ленту. Все в Санта-Иренее были уверены, что блистательный Андре, избавившись от противодействия мамаши, сразу же после церемонии врученья дипломов сделает формальное предложение «Фиалке из Башни». Долгожданная церемония наконец состоялась, но Кавалейро вдруг уехал в Лиссабон: на октябрь были назначены выборы, и дядя Рейс Гомес, занимавший пост министра юстиции, обещал племяннику депутатскую скамью в национальном собрании от Брагансы.

Все лето Андре просидел в столице, затем отправился в Синтру, где черный пламень его глаз опустошил немало сердец; потом он совершил триумфальную поездку по Брагансе, под треск фейерверков и клики «виват!» в честь племянника нашего Рейса Гомеса. В октябре Браганса поручила доктору Андре Кавалейро (как писало «Эхо Трасос-Монтес») представлять ее в кортесах, вверившись его блестящей эрудиции и ораторскому дарованию…» Лишь после всего этого он вернулся в Коринду. Бывал и в «Башне». Отец Гонсало как раз только что перенес гастрическую лихорадку, обострившую его застарелую болезнь — диабет; во время этих посещений Андре уже не искал случая увлечь Грасинью в тенистые, уединенные аллеи парка. Нет! Он предпочитал сидеть в голубой гостиной и беседовать о политике с укутанным в одеяло Висенте Рамиресом. Старый губернатор уже не поднимался с кресла. Грасинья писала брату в Коимбру, что встречи с Андре стали не такими пылкими и непринужденными, как раньше: «…он очень занят, готовится в депутаты…» После рождества Кавалейро вернулся в Лиссабон к открытию кортесов; он вез с собой целый обоз мебели, камердинера Матеуса, новую верховую лошадь, купленную в Вилла-Кларе у Мануэла Дуарте, и два ящика книг. Милейшая мисс Роде утверждала, что Марс, как и подобает герою, попросит руки Психеи лишь после какого-нибудь славного подвига, например, «после триумфального дебюта, благоухающего всеми цветами красноречия…». Когда Гонсало приехал в «Башню» на пасхальные каникулы, лицо сестры показалось ему бледненьким и испуганным. Письма от Андре, который давно уже выступил «с триумфальным дебютом, благоухающим всеми цветами красноречия», становились все короче, все небрежней. Последнее его послание (которое Грасинья под секретом показала брату), с пометкой «палата депутатов», состояло всего из трех кое-как нацарапанных строчек: «Предстоит масса работы в комиссиях, погода хорошая, сегодня вечером бал у графа Вильяверде, ужасно соскучился. Твой верный Андре…» Гонсало Мендес Рамирес решил в тот же вечер поговорить с отцом, угасавшим в своем кресле,

— По-моему, Андре очень нехорошо поступает с Грасиньей. Что ты об этом думаешь?

Висенте Рамирес слабо пошевелил рукой; жест его выражал печаль и бессилие; перстень с гербом то и дело соскальзывал с исхудавшего пальца.

Но вот в мае закрылись заседания кортесов — нескончаемые заседания, поглощавшие все мысли Грасиньи, которая страстно мечтала, «чтобы депутатов распустили на каникулы». И что же? Чуть ли не на следующий день она в Санта-Иренее, а Гонсало в Коимбре узнали из газет, что «молодой многообещающий депутат Андре Кавалейро отбыл в Италию и Францию в длительный вояж, посвященный отдыху и ученым занятиям». Ни единой строки своей избраннице, почти невесте!.. Это был прямой вызов. В былые времена Рамиресы с конными вассалами и пешей ратью обрушились бы за такую обиду на гнездо Кавалейро и оставили бы на месте замка лишь обугленные бревна да повешенных на пеньковой веревке челядинцев… Но умиравший Висенте Рамирес только покорно прошептал: «Негодяй!..» Гонсало в Коимбре рычал от ярости и клялся отхлестать мерзавца по щекам! Добрейшая мисс Роде обрела утешение в музыке: она велела распаковать свою старую арфу, и над рощами Санта-Иренеи понеслись элегические арпеджио. Кончилось все это горькими слезами Грасиньи. Она так отчаялась в жизни, что перестала даже причесываться и несколько недель пряталась от всех в павильоне под акациями, чтобы никто не видел ее горя.