Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП) - Адриано Челентано

Первый поцелуй

На следующий день съемки были прекрасными: я и Клаудиа смотрели друг на друга другими глазами. Все изменилось, казалось, что все вдруг заметили, что между нами произошло сближение, будто об этом объявили. И все же никто ничего не знал. Единственным слышавшим кое-что, был Дино. Однако я был так рад, что чувствовал необходимость рассказать о том, что случилось со мной. Мемо и Мики меня спрашивают: «Эй! Адриано, чем ты занимался всю ночь?» «Ничем, разговаривал». «Ну, тогда ты должен нам рассказать. А то ты нам ничего не рассказываешь». Тогда я рассказал обо всем. Тогда Мемо говорит: «Хватит, приехали». Потом было необходимо сделать еще один шаг, трудный для меня и Клаудии. После взаимного признания нам не удавалось найти способ, чтобы поцеловаться. Прошло четыре-пять дней, и я волновался, она тоже. Я думал: «Черт, как мне теперь поступить? Если я поцелую ее сильно, она подумает, что я дерзкий. Если поцелую так, спокойно, решит, что я неженка. Эх!, нелегко найти способ». И, помню, тогда я ей сказал: «Послушай, я пойду наверх приму душ. Когда ты закончишь, поднимись на минутку, подождешь меня, я переоденусь, и потом мы пойдем ужинать вместе». Она отвечает: «Да». Наверху были мои друзья, которые жили вместе со мной. Я сказал: «Эй! Парни, валите все отсюда, потому что скоро придет Клаудиа, и, если вы будете здесь, я не смогу даже поцеловать ее. Быстро: Мемо, Мики, уходите, уходите все, освободите помещение, воздушная тревога!» И они ушли, я остался один. Вскоре пришла она. Она пришла, и я говорю: «Привет». Я уже подготовился, поставил на проигрыватель диск Рэя Чарльза, чтобы создать атмосферу. Тем временем я ломал себе голову, как найти способ, как найти предлог, как подъехать, и так далее, но… Но ничего у меня не получалось, и тогда она, присев, сказала: «Хороший диск». А я: «Потом я поставлю тебе другие». Я пытался заполнить паузы разговором, музыкой, и тому подобным, а она тем временем сидела на кровати. Молчала. Она молчала. Тогда я надел пиджак, снял его, снова повесил его на вешалку, почистил, снова повесил. Потом достал брюки, опять принялся за пиджак, и думаю, что, наверное, она все это заметила. Но вот в один прекрасный момент я подумал: «Да что я делаю? Я до завтра буду возиться с пиджаком? Вперед! Давай, сейчас. Как выйдет, так и выйдет». И я сел рядом с ней и сказал: «Хороший диск». «Да, хороший». Потом я взглянул на нее, взял ее за руку и сказал: «Черт возьми, да ты сильная!»

На самом деле это было ни при чем, потому что она сидела в такой позе, в которой никакой силы не могло быть, потому что ни один мускул у нее не был напряжен. «Ты сильная». «Нет, какая я сильная?!» «Нет-нет, по-моему, ты сильная», - говорю. «Я даже думаю, что если мы померяемся силой, я и ты, ты победишь» «Нет, это невозможно, ты мужчина». «Я мужчина, но у меня не слишком сильное запястье, увидишь, что оно гнется». Я показал ей, как рука разгибается, и говорю: «Давай попробуем интереса ради». «Давай», - отвечает она. И мы попробовали, и армрестлинг нам немного помог, потому что я притворился, что проиграл. Проигрывая, автоматически я приблизился к ней настолько, что наши губы оказались рядом, и мы поцеловались. И после того, как это произошло, я сдался, и мы набросились друг на друга. С поцелуями, разумеется. И с тех пор все пошло хорошо. Мы перестали бояться дотронуться друг до друга и отправились в Париж.

Он трус, она нет

По возвращении из нашего с Клаудией путешествия в Париж я заболел в Амалфи. Температура поднялась до сорока, и она осталась спать в моей комнате. Лоб у меня буквально горел, и была сильная головная боль. Тем не менее, это была прекрасная лихорадка, потому что она была также и от любви. Было холодно там, в той комнате, и она раздевалась, ложилась в кровать рядом с моей и не спала всю ночь. Всегда рядом, чтобы заботиться обо мне. Как только мне становилось трудно дышать, или я начинал кашлять, она говорила: «Адриано?» И приходила ко мне приласкать или поцеловать. Я тогда думал: «Ну! Конечно, если жизнь такова, можно даже умереть от счастья». И еще: «Если жизнь такова, если так будет всегда, всегда как сейчас, можно даже, чтобы моя болезнь и не проходила».

Отныне мы были обручены. Она была очень решительна, потому что тем временем распространились слухи, несколько газет уже о нас написали. И ее жених приехал в Амалфи спросить: «Что это за история?» И она ответила: «Да, это правда, поэтому между нами все кончено». То, что я, однако, не имел мужества сделать. Последние два года я был с Миленой Канту, она считалась моей невестой, хотя мы с ней об этом не говорили. Милена подозревала, потому что газеты подняли шумиху. Она меня спрашивала, и я всегда отрицал, потому что мне было жаль ее. Но, с другой стороны, я знал, что рано или поздно я должен ей это сказать. И, нужно сказать, что я был трусоват тогда. Трусоват в том смысле, что не имел мужества сказать ей правду, доставляя Милене еще больше страданий, и потом, доставляя страдания, кроме того, Клаудии. Потому что однажды между нами, мной и Клаудией, случилось расставание. Она сказала: «Значит, ты не уверен в том, что делаешь?» «Да, - отвечаю, - не уверен. Я не уверен». Тогда она: «Но так мы не можем быть дальше». «Ты права, может, лучше, чтобы мы попробовали расстаться на немного». Мы говорили это друг другу, плача, в машине. И оба решили: «Ладно, так и сделаем». Но потом, на следующий день мне позвонил отец Клаудии, который был очень симпатичным человеком. И который, помимо всего прочего, очень мне симпатизировал, потому что считал меня подходящим парнем для нее. И, кроме того, отец был влюблен в Клаудию, в эмоциональном смысле. Все по ней видел. Он позвонил мне и сказал: «Послушай, Адриано, что ты сделал Клаудии?» «Ничего не сделал». «Но Клаудия страдает, и я… я не могу видеть такие страдания моей дочери». И я не знал, что сказать. Потому что мне было жаль и его. Тогда он сказал: «Послушай, где ты снимаешься?» «Я на площади». «Я бы туда пришел, с ней. Я ее туда приведу». «Да». И я был очень рад. В самом деле, он пришел, и я снимал Sabato triste с Паоло Каварой. С того момента мы оставались вместе всегда. Расставание длилось в целом двенадцать часов.

Однако мужества мне не добавилось, и я ничего не сказал Милене Канту. Клаудии же я сказал: «Позволь мне найти способ, как ей сказать». Но однажды Милена, прежде чем я с ней объяснился, приехала в Рим и застукала меня вместе с Клаудией. Мы были в машине. Впереди сидели Джино Сантерколе, который был за рулем, и Анна, его невеста и сестра Клаудии. Сзади были мы вдвоем, и я рукой обнимал Клаудию за плечи. Какая-то машина ехала за нами и сигналила: «пи-пи-пи-пи», и я сказал Джино: «Что это за кретин? Остановись-ка на минутку, хочу посмотреть, кто это». Он остановился, и та машина, «пятисотка», поравнялась с нашей. Это были Милена и ее сестра. «Привет», - сказала она мне. Моя рука все еще лежала на плечах у Клаудии. Инстинктивно я ее поднял. Я сказал: «О! Привет!» и остался с полуприподнятой рукой. Клаудиа быстро все поняла, и, в молчании, на ее глазах показались две слезинки. Тогда я сказал: «Клаудиа, вы втроем отправляйтесь обедать, а я на минуту зайду в гостиницу, чтобы покончить с этим делом. Клаудиа, плача, уехала с Джино и Анной, я пошел в гостиницу.