Коммуна, или Студенческий роман - Татьяна Соломатина

Спустя полчаса автобусы благополучно отбыли, впервые в жизни увозя Полину в долговременную поездку без родителей, тётушек и нянюшек. Вольный ветер странствий et cetera…

Ехали долго. Часа четыре, а то и все пять. Болтали, песни пели, ели, останавливались у посадок, чрезвычайно редко встречавшихся среди бесконечных малороссийских полей. В какой-то момент Полина уснула, уронив голову Вадиму на плечо. Тот сидел смирно, как будто аршин проглотил, за что был подвержен добродушному осмеянию со стороны товарищей. Особенно – циничного Примуса. Уже знакомый с maman Стасик шутил, таинственно намекая на то, что к Полине прилагается Цербер в халате и тапках, Тарас глубокомысленно поправлял очки, а застенчивый Вася просто краснел. Всего этого она не видела и не слышала. Последние дни были слишком урожайны на впечатления и слегка подкосили неокрепшую девичью психику. Пара часов хорошего крепкого сна ещё никому не вредила. Потом уснул и сам Вадим. Этот мог спать где угодно и как угодно, включая – на болотной кочке под грохот артобстрела.

Но впечатлений, как известно, много не бывает, как бы вам ни казалось, что уже всё, край… Земля круглая, потому при малейшем изменении во времени снова открываются неизведанные горизонты. А за ними – ещё. За ещё – ещё. И так до полного оборота вокруг. Но если снова сменить пространство, то при малейшем изменении во времени… На языке вертится какое-то очень подходящее слово… Бесконечность! Вот. Она самая. Бесконечность впечатлений так же циклична, как бесконечна сама цикличность, простите автора за одесский бич.

Бравых студентов-первокурсников привезли в село Глубокое Татарбунарского района Одесской области. И будут размещать, как объявил громогласный Филипп Филиппыч, в помещении бывшего санатория для больных туберкулёзом детей.

Тут просто необходимо сделать очередное, в ряду бесконечных, лирическое отступление.

Полина, конечно же, испытывала муки моральные, взрослея под диктатом мамы-манипулятора. Она, естественно, мёрзла, как все дети, перекатавшиеся зимой на санках. Поля даже знала, что такое туалет класса «нужник». Но если совсем честно: Полина никогда не знала по-настоящему некомфортных условий. Необходимость пользоваться туалетом в поезде была для неё физиологическим стрессом. Существом она была избалованным и, чего греха таить, совершенно неприспособленным к существованию где-нибудь, кроме «суперфосфатной» «сталинки» и пары загородных домов. Нет-нет, она вполне могла постирать в тазике носки. Если в тазик из крана можно было набрать тёплой воды. Легко поджаривала себе яичницу. На газовой конфорке. При помощи сковороды и масла. И заваривала чай. При наличии, собственно, чая и кипятка. Спокойно спала на полу – если пол был достаточно тёплый и на нём лежал толстый матрас. Даже в одной комнате с другими людьми Полина находилась совершенно безболезненно. Если эти люди были родителями, родственниками или, на худой конец, друзьями родителей и родственников. И ещё – Поля панически боялась темноты. Особенно если в эту темноту была погружена совершенно незнакомая, никогда не виданная прежде местность.

Тут же, в отнюдь не пасторальных сельских сумерках, Полиному взору предстал длинный, как ленточный червь, одноэтажный барак. Перед ним царили грязь и запустение. Метрах в двадцати от входа стоял на кривых арматурных ногах жёлоб, над которым были подвешены алюминиевые умывальники, судя по их контурам, регулярно служившие мишенями для метания камней из пращи. Справа находилось серое двухэтажное облупленное здание неясного назначения. Чуть вдали угадывался какой-то водоём, откуда доносился мощный лягушачий хор. Несмотря на всего лишь второе сентября, было сыро и промозгло. Совсем не так было бы сейчас дома. Она бы наверняка пошла на Ланжерон с одноклассниками. Или в яхт-клуб с подругой. Или с компанией взрослых дядек (из того же яхт-клуба) – аспирантов Таниного папы – на студенческий пляж, ещё именуемый «собачьим». Такой кусочек дикого берега за «Дельфином», отделяющий шумные городские пляжи от группы маленьких, уютных, убранных береговых полос разнообразных «блатных» санаториев-профилакториев. Лучше всего, конечно, с компанией аспирантов. С ними спокойно, они заботятся и говорят умные красивые слова. На пляже был бы нагретый песок, она бы сплавала до волнореза и обратно в бархатной тёплой сентябрьской морской воде. Её бы предупредительно укутали в большое махровое полотенце, когда она вышла. И подали бы бутерброд с докторской колбасой и свежим огурцом. После она бы приняла дома ванну и отправилась спать в чистую постель… А вот этот вот «вольный ветер странствий» прямо сейчас – как печальная сиротская песнь. Бесприютен и нездоров. И никто не спешит накинуть на тебя большое махровое полотенце. Да и ванны, судя по всему, не предвидится. Ну, должен же тут быть хотя бы душ! Его не может не быть в санатории! Тем более – в санатории для больных туберкулёзом детей.

Полина ещё раз обозрела убогий жёлоб со всеми прилагающимися к нему причиндалами. Надежды это не вселило. Призрак уютного нагретого вечернего моря бередил душу, поднимая печаль сиротской песни на тональность.

«Надо же, всего лишь какие-то четыреста километров…»

Студенты высадились. Автобусы уехали. После переклички началось расселение.

– Ну что, Романова? Определилась? С твоими товарищами, как ты понимаешь, я тебя разместить не могу! – ядовито засмеялся каракатый Филипп Филиппыч, подкатившись сбоку к Полине.

– Почему? – глупо спросила она.

– Правда не понимаешь или прикидываешься? – прищурился куратор. – В медин стали принимать слабоумных девиц!

– Ах да. Извините, – Полина покраснела.

– Ну, пока ты шашни в автобусе разводила, девчонки все перезнакомились, так что теперь – куда примут или где место останется. – Он ещё раз злорадно рассмеялся и ушёл.

Все разошлись, и Полина осталась перед зданием одна. Было невыносимо обидно. И за несправедливое обвинение в «шашнях», и за то, что парни действительно бросили её тут одну.

«Даже сумки покидали, гады! Конечно, себе места получше занять. А я никому не нужна, и сама – ничего не умею! Неприспособленная тупая курица! Надо было соглашаться на мамочкины справки и драить стёкла в кабинетах или мести асфальт под ректоратом на какой-нибудь «практике», послушно возвращаясь домой вовремя. А потом – на пляж со старшими товарищами, под присмотром великовозрастного братца или стабильно-положительных аспирантов. После – замуж, за кого мама скажет. И всю жизнь есть подносимые кем-то бутерброды с докторской колбасой. Потому что к самостоятельной добыче мяса ты не способна! Нет у тебя зубов и когтей. Ты – ничтожество!»

Полина виртуозно умела накручивать себя – всё-таки в её сосудистом русле плескалась и мамина кровь. Крупные слёзы уже готовы были выкатиться из глаз, когда к ней подошёл Вадя Коротков с крупной фигуристой русоволосой девочкой:

– Знакомься, это Ольга.

Полина моргнула, и предательская солёная вода покатилась-таки по щекам.

– Полина, – она ещё и всхлипнула, не удержавшись.

«Ага! Ну давай, давай! Устрой истерику похлеще мамочкиной! Покажи класс. Опозорься по полной программе!»

– Долго тренировалась? Никогда не видел такой «слёзной фасоли». Чего ревёшь? – спросил Вадя и достал из кармана платок.

– Ничего мне не надо! У меня свой есть! – огрызнулась Полина.

Своего платка, конечно, в кармане не обнаружилось, и пришлось утереться рукой.

«Надо же! Бросил тут одну, а теперь ещё какую-то Ольгу знакомиться приволок, скотина!»

– Пойдём? – спросила «какая-то» Ольга дружелюбным тоном. – Я учусь в восьмой группе, а с Вадимом мы познакомились в бассейне пару месяцев назад и теперь просто дружим. – Девушка была явно куда тактичнее Вади. – У меня тоже глаза слезятся, когда вижу кривые ноги Филипп Филиппыча. То ли от жалости, то ли от аллергии.

– Куда пойдём? – растерянно спросила Полина.

– В »блатную» палату. Всего на четверых. Вадим сказал, есть тут один хороший человек, да кусаться не умеет. Будем учить.

– Спасибо, – еле слышно пролепетала Полина. Ей стало так стыдно, что противные слёзы опять было заструились по щекам. Коротков молча протянул ей платок, молча взял сумку, и они вошли в здание.

Бедный Вадя! Эдакое исчадие из милых, интеллигентных, домашних, уютных городских мирков встречалось ему впервые. Это тебе не односельчанка. И не сестра из медсанбата. Там всё было просто и незамысловато. Честно и понятно. Скучно и очевидно…

Длинный сумрачный коридор без окон никак не соответствовал Полиным представлениям о санатории для чахоточных. Не говоря уже о студенческой романтике. В её воображении студенты жили в палатках, ходили в стройотрядовских курточках, пели под гитару и… Вот это «и» в виде, собственно, самой работы и обыкновенных, физиологических сторон жизни как-то всегда незаметно проскакивало мимо. Не это ли состояние принято было называть романтикой? Которая, как известно, сама тут не растёт – её надо с собой привозить? Из советских фильмов и папиных рассказов студенческая работа в колхозах и стройотрядах представлялась сплошным праздником молодых жизней. Непрерывной смехо-радостью без мочеиспусканий, дефекаций, подмываний и прочих санитарно-технических телесностей.