Журнал «Вокруг Света» №04 за 1987 год - Вокруг Света

Пустить свободно собак тоже нельзя: в любом маршруте упряжная собака, испугавшись чего-либо, чаще всего удирает не к хозяину, а домой. Но сейчас дом далеко, и удерут наши псы прямо в пасть серых братцев. Конечно, волки едва ли подойдут даже к такому — временному — жилью человека: научили их люди держаться на приличном расстоянии. Но раз на раз не приходится. В прошлом году одного старателя, сторожа участка, стая три дня держала в осаде. Хорошо, трактор пришел с прииска, снял осаду.

— А вот и месиво, а вот и кушево! — мурлыча под нос, сын раздал еду, и псы заработали челюстями, круша мороженый ужин.— Дать им налимий добавок? Витаминчики?

— Можно, сегодня наработались. И самим пора отведать... кушева. Чувствуешь ароматы?

— Старается мамика.— Сын шмыгнул носом, ловя запах пельменного бульона.

В палатке было тепло. Жена успела и фланелевый потолок подвесить. Между ним и крышей образовалась воздушная прослойка, а воздух держит тепло надежно, лучше всяческих наполнителей.

Мы поели рыбы — Кеунеут ухитрилась запихнуть в нарты огромного вяленого гольца,— затем мясо и бульон с пельменями. На десерт я пил чай с сахаром, а остальные — и Пуфик, разумеется,— со сгущенным молоком. Львиная доля досталась, конечно, сыну и Пуфику.

— Благодать какая,— задумчиво сказала жена.— Ти-шина-а... И не верится, что мы на краешке земли. Одни, в горах, да еще зимо-о-ой... Ох, только бы эти собачьи братцы не пожаловали...

— Придет серенький волчок, схватит Пуфку за бочок,— промурлыкал сын.

Пуфик поднял голову, махнул ушами и передвинулся от двери к нему в ноги, а потом постукал хвостом по пяткам.

— И вовсе у меня душа не в пятках,— возразил сын.— И про тебя я знаю, что ты вовсе не боишься, а просто хочешь меня погреть.

— Уг-гуф! — подтвердил Пуфик.

— Значит, Мудрый Келет на страже! — объявил я.

Он действительно через часок разбудил, ткнув влажным носом в ладонь.

Из жестяной коробки сочился уютный желтый свет. Отражение свечного огня висело на белой фланели потолочного полога золотистым плафоном.

За стеной тихо, на одной ноте, скулил Огурец. Словно набрал в легкие огромное количество воздуха и теперь медленно выдыхал его через какую-то тоненькую пищалку.

— Рруф-грр! — тихо вторил Дуремар, и Пуфик снова ткнул меня в ладонь носом: вожак, мол, зря будить натруженный народ не станет. Я знал этот рык Дуремара, он означал, что в округе появилось что-то подозрительное. Дома он ночами дремал под окном нашей спальни, которое выходило на дорогу в сторону совхозной усадьбы. Огни вездехода зимой видно далеко, километров за тридцать. И Дуремар всегда, заметив огонь, произносил свое неизменное «Рруф-грр!». Если мы стучали в ответ по стеклу — слышим и видим! — он успокаивался. Если нет — минут через пять повторял сообщение. Пока не среагируем.

— Слышу,— прошептал я и осторожно полез к выходу.

— Дуремик уже третий раз оповещает,— сказала жена.— И Огурец поет минут десять.

Заворочался сын. И в этот момент над палаткой, над тундрой и горами разнесся далекий низкий голос:

— О-о-оу-у-уоо!

Волчий крик. Большинство людей слышало его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего голоса. На основном фоне, сложенном из звуков «о» и «у», возникают и гаснут множество других, но они переплетаются в таких сочетаниях, что изобразить общий строй лично я не могу. Да в любом воспроизведении исчезают удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего голоса действует на человека, наверное, так же, как взгляд удава на мелкую живность. А если бы у человека, помимо его воли, при восприятии этого голоса, не освобождался из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий, неподвластный разуму ужас, выключающий зачастую аналитические устройства,— музыка волчьего голоса показалась бы ему, уверен, красивой. Говорят — тоскливый вой. Но вот мы редко слышали в волчьем голосе тоску. И на сей раз он был энергичен и решителен.

— О-о-у-у-ю-у-у! — снова поплыло над снегами. Пуфик еще раз ткнул носом ладонь, а жена поймала и сжала мою руку.

— Й-ю-ю-у-у-у! — прозвучал второй голос в ответ.

— Пойду гляну,— я расстегнул входной клапан палатки.

Мороз поджимал. Звезды на юге мерцали стеклянной зеленью, а в северной части неба налились радужным светящимся соком и пульсировали красными, фиолетовыми, оранжевыми шарами. Вот-вот начнут лопаться. Луна уже ушла за горы на северо-западе, там висела бледная, почти белая дуга, а над головой, разделяя небо на две половины, с хрустом корчились горячие свитки таинственных небесных письмен — сполохи полярного сияния.

Я обошел собак, потрепал загривки. Псы успокоились.

— Не трусь, ребята. Отдыхайте, скоро утро. Огурец поплясал, поочередно поджимая передние лапы, поерзал задом по снегу, повизжал:

— Стра-аш-ш-шно!

Утро пришло в розовых, серых и теплых туманах. Они плыли с верховьев речки Номкэн клубами, шлейфами, низкими ползучими дымами. В просветах по бокам долины открывались крутые сопочные осыпи, из которых поодиночке и группами торчали кекуры. Туманы вытекали в долину Реки, ложились там на бесконечные кустарники и таяли.

Мы быстро собрали палатку.

— А где наш помойный мешочек? — Сын достал из кармана рюкзака брезентовый мешок и сунул туда пустую банку из-под молока. У нас было жесткое правило: в маршрутах не оставлять стеклянные и жестяные банки, полиэтилен. Появиться этому правилу помог случай. Когда-то, впервые обходя наше озеро, мы после ночлега оставили у кострища банки из-под компота и молока. Через неделю их принес шедший на перевалбазу пастух Ольвав. Не сказал ни слова, просто достал из рюкзачка и бросил в яму, где копились отходы. Но мы узнали их. Стало стыдно. С тех пор и завели для маршрутов помойный мешочек.

Сопка, у которой мы ночевали, была испещрена молочными пятнами. Выходы кварца. Всю стену не видно, ее затягивал туман, но и так стало ясно — перед нами Эльгыквынайкай-Белокаменная.

— Надо отколупнуть кусочек на память,— я потянул с нарт топорик, но жена неожиданно дернула за локоть. Туман чуть сполз, открылся просвет, и мы увидели пятнистый склон, торчавший в нем ржавый кекур и сидевшую на его каменной макушке птицу. Она была чуть меньше полярной совы, стройнее, белое брюхо в серой штриховке, серая шапочка на голове, небольшой изогнутый вниз клюв. Глаза казались живыми блестящими бусинками.

Птица тоже увидела нас и быстро закрутила головой, наклоняя ее вправо, влево, вниз, резко качнула телом, тряхнула крыльями. А глаза так и пронизывали нас острыми черными лучами. Приоткрылись крылья, и стало заметно, что снизу они тоже белые, а резкий поворот позволил увидеть внешнюю сторону — темно-серую.

Туман стал опадать, прижался к земле. Птица легко распахнула крылья, крутым виражом опала со скалы и полетела над кустами в верховья речки Номкэн.

— Вчерашняя птица! — закричал сын.

— Кречет! — удивился я. Может, вчера я бы и узнал его, да никогда не читал, что зимой в Анадырских горах он остается, а не улетает на юг.

— Начинается царство таинственной Нутэнут! — торжественно произнесла жена.— А царь — Зимний Кречет. Видите, какой гостеприимный — второй день показывает дорогу.

— Пошли быстрее,— заторопил сын.

Но быстрее не вышло. Кустарники стояли непролазной стеной. Частые туманы заледенили ветви, превратив их в хрустальный частокол. Мы промучились часа полтора, а прошли не более километра. Снежные наметы в кустах тоже были схвачены коркой. Местами она держала, а местами лыжи с хрустом рушились под нее и внизу проскальзывали вперед. Поднять их, проломив корку, было невозможно. Приходилось, задирая задники, пятиться назад, а там концы лыж крепко ухватывали всяческие рогульки и переплетения ветвей. А с нартами еще тяжелее: ветви застревали между постромками, в каждой щели деревянного каркаса, под веревками. Наконец я не выдержал, скомандовал остановку и пошел на разведку. У борта долины, под сопками, была свободная от кустов полоска, но там шли усыпанные гранитными валунами и каменной дресвой увалы. Можно идти без лыж, а с нартами соваться нечего.

Зато русло реки оказалось удобным. В меру извилистое, гладкое, припорошенное снегом, оно вело нас в страну туманов.

Прекрасная дорога, подумал я, но тут же вспомнил предостережение: «Повернешь на Номкэн, по льду не ходи, берегом». Почему? В горячке расспросов это-то и забыл узнать...

Я осторожно опустился с пойменного уступа на плотный лед. Держит. А куда он денется? Третий месяц растет. Я попрыгал. Даже не пискнет под ногами. А молодой, только намерзший, хоть и толстый, всегда выдает себя: шуршит, покряхтывает. Тело его под ногами чувствуется каким-то мягким, податливым. Но тут монолит. Слона водить можно.