Свет в ладонях - Юлия Остапенко

Увы, и там их встретила толпа, на сей раз состоящая из галдящих молодых людей, одетых лучше, чем рабочие из партера, но куда более потасканных и развязных, нежели дамы и господа из лож. То были клакеры – завсегдатаи балконов и бельэтажа, профессиональные зрители, высококвалифицированные рукоплескатели и опытные освистатели. Не далее как сегодня вечером Женевьев видела в газете объявление от конторы, где работали эти молодчики. Контора предоставляла свои услуги начинающим актёрам и малоизвестным труппам, по вполне приемлемому тарифу: аплодисменты – восемь пенсов, овация – десять пенсов, бурная овация стоя с криками «браво!» – двадцать пять пенсов, освистание конкурента с закидыванием сцены тухлыми яйцами – один риал пятьдесят пенсов.

Эта почтенная публика и встала преградой на пути Джонатана и принцессы.

– Глядите-ка, какая красотка! – воскликнул один из молодых людей, а другой возразил:

– И совсем не красотка, у тебя повылазило, что ли, Майло? Или забыл пенсне?

– Вы это куда нацелились, уважаемые? – спросил третий, пока остальные обступали пару со смешками и нехорошими ухмылками.

Джонатан спокойно и твёрдо взял Женевьев под локоть.

Женевьев напряглась всем телом, но вовремя спохватилась и не стала отстраняться.

– Прошу пропустить, господа. Мы с супругой спешим засвидетельствовать почтение господину Буви. Вряд ли он будет долго ждать в гримёрке.

Даже в такой суматохе и спешке он сумел разглядеть на афише возле театра имя главной звезды сегодняшнего вечера.

– Ха, так вас и пустят к господину Буви, ишь ты! С чего бы такая честь? Не похожи на толстосумов, да и на герцогов не особо…

– Нас проведёт Иветт. Гримёрша. Мы условились о встрече. Вы дадите пройти или нет?

Ухмыляющиеся рожи, окружавшие их, наконец подались назад, расступаясь. Женевьев выдохнула. Ей было страшно стоять среди этих развязных, агрессивных людей, явно искавших драки. Но Джонатан был так спокоен, и говорил с ними так непринуждённо, и так вовремя и естественно упомянул Иветт, которую они, разумеется, знали… Он вновь спас свою принцессу, на сей раз – от унизительного приставания хулиганов. И это было, быть может, в чём-то важнее, чем спасение от рук убийцы.

– К господину Буви-и, – протянул кто-то им вслед, когда они были уже на крыльце. – Видали? Этот цыплёнок сам ведёт жёнушку любезничать с первым юбокозадиральщиком столицы. Вот же умора!

– Ещё и свечку подержит, – заверил кто-то, и клакеры дружно загоготали, а Женевьев скользнула в дверь, приоткрытую перед ней Джонатаном, и, когда уличный гомон остался наконец позади, перевела дух.

– Как они вульгарны, – проговорила она, и Джонатан хмуро промолчал, хотя ей почудилось, будто он хотел ответить что-то, но в последний момент придержал язык.

Им долго пришлось бы плутать в опустевшем после спектакля театре, но тут, к счастью, Иветт сама выбежала к ним из боковой двери, которой они даже не заметили.

– Я вас увидела в окно! Что случилось? – воскликнула она, и её вопрос повторил, выглядывая из той же самой коморки, растрёпанный и взъерошенный Клайв. Вопрос Иветт прозвучал недоумённо, вопрос Клайва – в высшей степени неодобрительно. Женевьев удивилась, отчего это Джонатан вдруг покраснел до самых ушей; но смущение тут же прошло, и Джонатан быстро рассказал, что произошло на Петушиной улице.

Клайв выругался, выходя наконец в коридор и почемуто одёргивая на ходу ремень.

– Проклятье! Я слыхал про то, что готовится рейд, но вроде это были всего лишь слухи. Джонатан, ты белее люксия, что с тобой? Рана опять открылась?

– Всё в порядке, – тот поморщился, то ли от напоминания о боли, то ли от самого вопроса. – Клайв, нам нужно что-то делать.

– Знаю, знаю, дай подумать. Чёрт, куда бы вас пристроить хоть на ночь, а завтра…

– Я не об этом. Нам пора выбираться из города, сейчас. Этот рейд может быть не последним, особенно если они уже напали на след. Прятаться дальше нет смысла.

– Тебе надо бы отлежаться ещё…

– Не надо, – яростно ответил Джонатан и скрипнул с досады зубами. – Просто сделай, что я прошу… если можешь.

Клайв вздохнул. Потом почесал в затылке.

– По правде, как раз на днях тут подвернулся один вариантец, только… Я думал, стоит ещё немного подождать. Но раз ты говоришь, что не стоит, – добавил он, когда Джонатан опять собрался возмущаться, – я тебе верю. Сдохнешь от кровопотери – будешь сам виноват.

– Разумеется. Что за вариант, Клайв?

Клайв посмотрел на Женевьев как-то странно, словно оценивая. Потом спросил:

– Вам точно надо валить из города, дамочка? Носом крутить не станете? А то видал я, с какой вы физиономией в доме Иветт гостили.

– Клайв, – укоризненно начала Иветт, но тот оборвал её, резко мотнув головой.

Женевьев слегка вздёрнула подбородок и ничего не сказала.

И тут Ортега почему-то ухмыльнулся, широко, и, как ей показалось, злорадно.

– Ладно. Тогда пошли. Тут как раз недалеко.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой труппа доктора Мо приезжает в столицу, а затем покидает её, ко всеобщему облегчению

Помимо «Гра-Оперетты», в Саллании существует множество других театров, балаганов и увеселительных заведений самого разного толка.

Есть театр «Монтрер», где сцена и фойе освещается люксиевыми лампами, стены украшены позолоченной лепкой, а потолок в зрительном зале разрисовывал фресками сам Никалос Дамо. В этом театре никогда не увидишь рабочего или мелкого бакалейщика, да и клакерам там кормиться нечем, ибо труппы, дающие представления в «Монтрер», слишком ценят себя и своё искусство, чтобы заводить публику с помощью лжи.

Есть ещё несколько театров поскромнее, с репертуаром «Гра-Оперетты», но не таких больших и модных, а потому дающих по три-четыре спектакля в неделю. Есть Народный театр имени Сорок девятого года, построенный во времена революции и, по чьей-то бюрократической оплошности, так и не закрытый после восстановления монархии. Там дают весьма малопристойные пьесы, во время которых у актрис частенько юбки задираются до самых подвязок, и величиною если не таланта, то ляжек актрисы эти каждый вечер привлекают в зал толпы народу.

Наконец, тем, кому не хватило даже пятидесяти пенсов на место в партере Народного театра, остаётся дождаться ярмарочного дня и отправиться на площадь Справедливости. Там раскинется целый городок балаганов, помостов и просто ограждённых площадок на мостовой, где развлекают почтенную публику жонглёры, акробаты, чревовещатели, кукловоды и дрессировщики диких лесных кошек.

И вот там-то, на площади Справедливости, в тот самый день, когда приключился инцидент во дворце Сишэ, разбил свою палатку «Анатомический театр доктора Мо».

Они явились, когда места на площади уже почти не осталось, и заняли скромный уголок впритык к улице ЛеГия, между палаткой зубодёра и шатром бородатой женщины. У них была всего одна повозка, из которой достали доски, балки, занавеси и лебёдки, и за ночь сколотили из всего этого небольшой помост с закулисьем. К утру новое сооружение уже вовсю пользовалось вниманием зевак, и внимание лишь усилилось вечером, когда новая труппа дала своё первое представление.

Оно имело огромный успех, так как открывал и закрывал занавес самый что ни на есть настоящий голем.

Для богатой и знатной публики «живые» люксиевые машины были не в диковинку, но уличному отребью путь был заказан что в изящные салоны, что в рабочие залы фабрик. Все знали о големах, об этих огромных жестяных болванах, которые двигались, как настоящие люди, только не могли говорить, думать, видеть, чувствовать и дышать – а в остальном ну в точности как живые. Голем доктора Мо был не так уж велик, пониже среднего мужчины и даже, пожалуй, пониже средней женщины. Голова у него была квадратной и лишённой лица. Однако соединение сварочных швов на жести создавало жутковатую иллюзию неких фантасмагорических черт, которые мог разглядеть дотошный зевака, наделённый богатым воображением. Голем был одет в брезентовую жилетку, распахнутую на груди и обнажавшую его абсолютно плоский железный живот и неестественно тонкую, с точки зрения человеческих пропорций, талию. Также на големе были короткие шерстяные штаны, вот только ходил он босиком, и каждый шаг его отдавался грохотом и скрежетом на всю площадь, привлекая любопытных. Когда толпа собралась достаточная, голем медленно и по-своему величаво начал крутить лебёдку, раздвигая занавес. Но даже когда сцена оказалась открыта взгляду, зрители ещё глазели какое-то время на этакое диво, живое свидетельство технологического прогресса и великих возможностей люксия. И только потом, наглазевшись, взглянули на сцену.

На сцене они увидели труп.

Труп принадлежал мужчине и был ещё достаточно свежий, чтобы не отпугивать запахом, но и достаточно лежалый, чтобы походить на живого человека не больше, чем голем. Он располагался на столе, покрытом девственно белой скатертью, и пятки его вызывающе торчали из-под полупрозрачной простыни. Над трупом стояли двое: мужчина в белом фраке и мужчина в чёрном фраке. Мужчина в белом фраке был Паулюс ле-Паулюс, импресарио, идейный вдохновитель и рифмоплёт; мужчина в чёрном фраке был доктор Мо.