Свастика и орел. Гитлер, Рузвельт и причины Второй мировой войны. 1933-1941 - Джеймс Комптон

Внимательно следя за американской внутренней политикой, немецкие дипломаты в Вашингтоне проявляли конечно же огромный интерес и к ее внешней политике.

Анализируя дипломатические события, происходившие до 1939 года, они в основном заостряли внимание на напряженных отношениях между президентом, который все более и более склонялся к политике вмешательства США в мировые дела, и традиционно нейтрально настроенным обществом и конгрессом. Предупреждения, прозвучавшие в «карантинной речи» в 1937 году, к примеру, были уравновешены Законом о нейтралитете, принятом в том же году. Все это сильно затрудняло прогнозирование внешней политики Америки, в особенности потому, что она была тесно связана с внутренней политикой. Это обязывало министерство иностранных дел внимательно следить за высказываниями Рузвельта и его ближайших советников, посвященными тем или иным событиям в мире.

В депешах в Берлин Государственный секретарь Корделл Халл, которого Дикхоф охарактеризовал как «идеалиста, витающего в облаках», обычно описывался как человек, не разделяющий крайних антинемецких настроений и не участвовавший в их проявлении. Несмотря на умеренность взглядов Халла, Дикхоф к 1938 году убедился, что в Госдепартаменте США существует антинемецкое большинство, возглавляемое Фрэнсисом Сайром, Джорджем Мессершмиттом, помощником Госсекретаря Уэлльсом и Дж. П. Моффатом, руководителем европейского отдела Госдепартамента[37].

В Германии к американскому послу Додду, служившему в Берлине с 1933 по 1938 год, отношение в целом было негативным. Министр иностранных дел Нейрат считал его «идеи такими запутанными, что он сам не мог в них разобраться»[38].

Додд, который, как он сам признавался, не мог без ужаса смотреть на Гитлера, даже не пытался скрыть свое отношение к нацистскому режиму. Выдающийся историк, исповедовавший высокие идеалы Джефферсона, но не имевший опыта дипломатической работы, он начал свою службу в посольстве, преисполненный самых радужных надежд. Однако его здоровье и дух были сильно подорваны суровой тоталитарной действительностью Третьего рейха. По дневнику Додда заметно, как усиливалось в нем чувство депрессии и изоляции («ничего нельзя сделать», «что я могу поделать?», «напряжение совершенно непереносимо»)[39].

После антинацистской речи, произнесенной Доддом в Вашингтоне в начале 1938 года, Дикхоф телеграфировал в Берлин, что «Додд облил нас с ног до головы помоями», и выразил протест Госдепартаменту по поводу столь наглого нарушения самых элементарных приличий. Положение Додда сделалось совершенно невыносимым, когда американский поверенный в делах, против его воли, присутствовал в составе дипломатического корпуса на партийном съезде в Нюрнберге в 1937 году. Вскоре после этого Додд подал в отставку.

Бывший французский посол в Берлине Андре Франсуа-Понсе отмечал, что немцам следовало бы сделать выводы из своего опыта общения с Доддом. Признавая, что по складу своего характера этот американец никак не подходил на пост посла, французский дипломат добавлял: «Все равно это был прекрасный человек сильного характера… достойный представитель американского идеализма… Если бы нацисты повнимательнее присмотрелись к его реакции, они смогли бы избежать многих неприятных сюрпризов в будущем». Однако нацисты не извлекли из истории с Доддом никаких уроков, и, когда в январе 1938 года американским послом был назначен опытный дипломат старой школы Хью Вильсон, в немецких дипломатических кругах вздохнули с облегчением. Вильсон ненавидел нацистский режим не меньше Додда, но он все девять месяцев пребывания в Берлине очень умело скрывал свои чувства. Поэтому Риббентроп считал его приятным господином, а Вайцзеккер называл «справедливым и независимым»[40].

И наконец, был еще один американский посол, который, не будучи напрямую вовлечен в немецко-американские отношения, сыграл определенную роль в формировании у немецких дипломатов представления об Америке. Это был Джозеф Кеннеди, американский посол в Лондоне. Герберт Дирксен, его немецкий коллега, в письме Вайцзеккеру в июне 1938 года привел несколько высказываний, которые Кеннеди якобы сделал по поводу отношений Германии и США. По словам Дирксена, на посла произвели большое впечатление многие достижения Гитлера; Кеннеди также выразил понимание немецкой позиции в еврейском вопросе. Он писал, что Кеннеди заверил его, что, если начнется война, симпатии всех американцев будут на стороне немцев. Дирксен, очевидно, поверил словам американского посла о том, что у Рузвельта не складываются отношения с Госдепартаментом. Кеннеди якобы заявил ему, что президент очень «рассудительный» человек и никоим образом не разделяет взглядов представителей крайних антинемецких кругов. Несмотря на то что Дикхоф постоянно предупреждал министерство о том, что Кеннеди «слишком оптимистично» смотрит на немецко-американские отношения, Дирксен настаивал, чтобы Кеннеди съездил в Берлин и встретился с Гитлером. Но этого так и не произошло[41].

Немцы хорошо понимали, что в 30-х годах главной фигурой в американской внешней политике был конечно же сам Рузвельт. В депешах постоянно встречались такие выражения: «политика Рузвельта», «расчеты Рузвельта», «тактика Рузвельта». В течение всего этого десятилетия президент США все больше и больше внимания уделял внешней политике, стремясь играть первую скрипку в мировых делах.

Более того, уже с 1934 года немецкие дипломаты в своих депешах начинают подчеркивать, что вся политика Рузвельта носит антинемецкий характер, поскольку он крайне враждебно относится к нацистскому режиму. Лютер в 1937 году телеграфировал, что действия Рузвельта не оставляют никаких сомнений, на чьей стороне он будет в случае начала войны. После разговора с Гилбертом, сотрудником американского посольства, консул Фрайтаг огорченно заметил, что «ни президент, ни миссис Рузвельт не любят Германию». В то же самое время «Нью-Йорк таймс» писала, что в дипломатических кругах Берлина к концу 1937 года Рузвельт считался «главным вдохновителем антинацистского движения», чем-то вроде «вильсоновского ускорителя на спусковом крючке»[42].

Когда Дикхофа попросили прокомментировать заявление Кеннеди о том, что Рузвельт на самом деле не испытывает никакой враждебности к немцам, а просто неправильно информирован, Дикхоф сразу же заявил, что все это не соответствует действительности. Кеннеди был политиком, и его заявления о том, что он лучше знает Рузвельта, были самым обыкновенным политическим ходом. Дикхоф настаивал, что в основе антинемецкой политики Рузвельта лежит его собственная неприязнь к нацистам, а вовсе не дезинформация.

Тем не менее Рузвельта можно назвать умеренным политиком по сравнению с некоторыми другими общественными деятелями Америки, такими как секретарь казначейства Генри Моргентау и секретарь министерства внутренних дел Гарольд Икес. Антинемецкий настрой Икеса отмечал еще в 1934 году Лютер («глубокая неприязнь, самая настоящая ненависть к нам»). В тот год страстные речи Икеса стали причиной нескончаемых нот протеста, которыми немецкий посол засыпал Госдепартамент. Сообщалось, что Гитлера «ужасно раздражали» речи Икеса, а в начале 1939 года он даже упомянул его имя в своем выступлении.

Хотя Томсен и сообщал в сентябре 1938 года, что Рузвельт не делает поспешных шагов и старается выиграть время, курс президента США вызывал такое сильное беспокойство на Вильгельмштрассе, что в ноябре Верман из политического отдела посчитал необходимым составить меморандум на тему «Политические последствия возможного разрыва немецко-американских дипломатических отношений». Это стало бы, писал он, логическим следствием политики Рузвельта. Президент готовит США к войне, и его политика получила всеобщее одобрение народа. Вся страна почти единодушно поддерживает Рузвельта, утверждал Верман, хотя в 1938 году это было еще преувеличением. В 1939 году антинемецкие настроения президента еще больше усилились («патологическая ненависть»). В марте Томсен предупреждал, что целью Рузвельта является уничтожение нацистской Германии и нового порядка в Европе.

Доктрина президента «о мерах по предотвращению войны», по мнению Томсена, была простым камуфляжем, призванным замаскировать развязывание экономической войны, перевооружение армии и проникновение в Латинскую Америку. Рузвельт, конечно, был реалистом и хорошо понимал, какие серьезные проблемы возникнут в случае начала войны. Но он пришел к убеждению, что победа Германии приведет к «позору и унижению Америки», поэтому стремился не к сохранению мира, а к схватке между тоталитаризмом и демократией. В этой схватке европейские демократические страны, по его мнению, должны были стать первой линией американской обороны. Основой новой мировой роли США стало увеличение добычи полезных ископаемых и расширение производства, проведение военных маневров, возобновление усилий, направленных на отмену законов о нейтралитете, и разработка плана экономической, а не военной поддержки союзников. Все эти меры активно пропагандировались в США. Генеральный консул в Сан-Франциско Видеман подтвердил этот аспект внешней политики Рузвельта, сообщив в Берлин высказывание влиятельного журналиста Карла фон Виганда: «Рузвельт – самый опасный враг Гитлера. Он борется за победу демократии с таким же фанатичным идеализмом, с каким фюрер борется за победу национал-социализма. Британия и Франция больше уже не тащат за собой Америку. Теперь Америка толкает их в бой».