Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Грязный небоскреб на городской окраине, с разбитыми окнами и лупившейся на стенах краской охраняет старый привратник. На воротах висит амбарный замок, в который вставлен тяжёлый чугунный ключ. Ночь, на ветру качается фонарь, бросая жёлтые пятна на булыжную мостовую. Хромая, старик-привратник отходит за угол по нужде. Слышится шум льющейся струи. На мгновенье вход остаётся свободным, и к нему вспугнутой птицей метнулась тень. Со скрежетом поворачивается ключ. В подъезде достаточно светло, видно, как худощавый мужчина, пригнувшись, взбегает по лестнице. Лифт с треснувшим зеркалом поднимает его на верхний этаж. Кабина трясётся. В осколке зеркала мужчина, поплевав на ладонь, разглаживает волосы. Они черны как смоль. Но на висках уже появилась седина. По этажу бесцельно слоняются старики. Пустые глаза, беззубые улыбки. Время стирает различия, в потёртой ветхой одежде они выглядят совершенно одинаково, точно это двигается один старик, многократно отраженный в череде зеркал. На мужчину не обращают внимания. Кругом плесень, в пыльных окнах едва мерцают звезды. Дом для престарелых, в котором остановилось время. В холе на обшарпанных креслах расселись постоянные обитатели небоскреба – пауки в паутине. Мужчина выходит на середину. Некоторые его узнают. На лицах мелькает удивление, страх, любопытство. Гремя ключами, появляется запыхавшийся привратник. Мужчина вскакивает на стул. Взвизгнув пружинами, тот выдыхает пыль.

– Посмотрите, в кого вы превратились! Вы избегаете зеркал, иначе бы сошли с ума или умерли.

Мужчина говорит громким, уверенным голосом. Привратник пытается стащить его со стула. Мужчина отталкивает его, указывая на него пальцем.

– Он правит именем того, кого вы так давно не видели, что наверняка забыли! А там, – палец переводится в окно, – жизнь, страдания, любовь.

– Там – ад! – беззубым ртом кричит привратник. – Не соблазняй их!

– Они уже не дети, – смеётся мужчина. – У каждого за плечами жизнь.

Привратник оборачивается к старикам. Он смотрит на них свысока, с нескрываемым презрением, отделяя себя от них, – как же, он привратник! Потом снова поворачивается к мужчине.

– Тебя изгнали, зачем вернулся?

– За вами. Да, я король ада, Люцифер. Но разве здесь лучше? Как можно терпеть всё это? Я даю вам шанс. Вы можете заново начать жить. Любить, ненавидеть умирать. Лучше сгореть, чем сгнить! Кто со мной?

Он бросается к выходу. Ангелы, оставив гремевшего ключами святого Петра, толпой валят из рая.

Ещё не проснувшись, Мезряков понял, что его Люцифер, взбунтовавший райские кущи, один в один Антон Лецке.

По буграм занавесок плыла луна. Уже громыхали первые трамваи. Пытаясь снова уснуть, Мезряков стал их пересчитывать. Но сон не шёл. До утра Мезряков ворочался, перекручивая свалявшиеся простыни.

Его мысли:

«Какая глупость! Каждый из нас видит в другом человека, а в людей не стреляют. По крайней мере, мы. Просто не сможем. В этом надо было практиковаться с юности, а сейчас уже поздно. Нельзя убивать, и – баста! Запрещено воспитанием, моралью, привычкой, да какая разница, чем угодно. Это непреложный факт. В нашем возрасте умышленно стать убийцей – всё равно, что футболистом высшей лиги. Это невозможно, потому что невозможно никогда! А вдруг? В чужую душу как заглянуть? Своя-то – потёмки.»

Мезряков заскрипел зубами.

Уснуть ему так и не удалось. А утром после долгих колебаний он набрал номер Лецке.

– Антон, – Мезряков сделал паузу, чтобы Лецке заметил, что к нему обращаются по имени, – что мы хотим доказать? Что проверить? Кто из нас круче? Так это глупо. Узнать, на что способны? Но, боюсь, мы заплатим слишком высокую цену. А иначе как проверить собственные возможности? У меня появились соображения, давайте встретимся. Как насчет вечера?

– Вы что же, сломались? – хрипло рассмеялся Лецке.

Мезряков пропустил мимо.

– Жду вас в девять у памятника Грибоедову.

Он дал отбой.

Мезряков рассказывает на веб-камеру:

«Мы встретились на Чистых прудах. Я немного опоздал, и Лецке уже нервно расхаживал вокруг памятника, то и дело задирая голову на каменное лицо Грибоедова. Я извинился. Он неопределённо хмыкнул.

– Зачем вызывали?

Я жестом предложил спуститься по бульвару. Мы шли мимо лавочек, занятых влюблёнными парами. Он шагал быстро, так что я едва за ним успевал. Я привёл ему те же аргументы, что и утром по телефону. Он слушал внимательно.

– И что вы хотите?

– Я пока не знаю. Хотел посоветоваться.

Было прохладно. У лодочной станции мы зашли в тесное кафе с тремя маленькими столиками и заказали по чашке кофе. Молоденькая официантка принесла их вместе с сахарницей.

– Это лишнее, – сказал он ей. – Вы же тоже пьёте без сахара?

Я кивнул.

– Так и знал. Нервы-то совсем расшалились? – Он подмигнул левым глазом. – Значит, капитулируете?

– А по-другому не получится?

– Нет.

Он начинал меня злить.

– По-вашему, убить легко?

– Честно, не пробовал. Хочу приобрести опыт.

– Думаете, получится?

– Уверен.

Было заметно, что он бравирует.

– По-моему вы блефуете.

– Думайте, как хотите, – отмахнулся он. – Но карты вскрывать пока не разрешается.

Да, он меня уже разозлил!

– Хорошо, будь по-вашему. Но кофе мы, надеюсь, допьём?

– Конечно. – Развернувшись вполоборота, он боком отодвинул стул. – Извините, я сейчас.

Поднявшись, Лецке скрылся в уборной. Это была его ошибка. Я мелкими глотками пил кофе, глядя на закрывшуюся за ним дверь. Вернулся он улыбаясь, отчего скинул лет пять. Снова протиснулся за столик. Взявшись за блюдце, пододвинул кофе. Аккуратно поднял чашку. Я только сейчас заметил, какие у него тонкие, красивые руки. Резко наклонившись, я выбил из них кофе, который расплескался на брюки. Он вскочил ошпаренный.

– Успокойтесь, – холодно осадил я. – Я подсыпал вам яду.

Страх исказил ему лицо, но он нашел силы расхохотаться.

Я тоже улыбнулся.

– Вы слишком доверчивы, такие долго не живут.

С тех пор мы стали ближе. В наших отношениях появилось новое измерение. Раз в неделю, по средам, договорились о перемирии. В этот день встречались в том же кафе на Чистопрудном.

– Вы ещё живы? – неизменно приветствовал он.

– Вашими молитвами, – без тени улыбки отвечал я.

По сложившейся традиции он приходил раньше и к моему появлению уже делал заказ. Обычно бутылку красного. По молчаливой договоренности в этот день про нашу игру не говорили. Будто её и не было. Будто между нами не стояла смерть. Со стороны могло казаться, что два офисных работника отдыхают после трудного дня. До тех пор, пока не услышали бы наших разговоров.

– Сегодня за завтраком знаете о чём подумал? – выкладывал он. – О тёмной материи, которая составляет подавляющую часть Вселенной, о миллиардах световых лет, парсеках и прочих космических масштабах, обо всех этих Галактиках, белых карликах и чёрных дырах. Такие мысли, признаться, пробуждают во мне экзистенциальный ужас. Непостижимые размеры космоса неизбежно сопрягаются у меня с осознанием собственной ничтожности, с тем, что умру, исчезну, не оставив даже имени. Я даже отодвинул тарелку с макаронами, куда покрошил сыр, и спрятал лицо в ладонях, чтобы целиком отдаться этому двойному ужасу. А потом вдруг вспомнил своего соседа. Он был на десяток лет старше, и я знал его с детства. В армию его не взяли из-за плохого зрения, а в университет – из-за недостатка способностей. После школы он устроился в книжный магазин, располагавшийся в конце нашей улицы. Близорукий, в толстых очках, он работал то за прилавком, то на кассе, пробивая чеки, обменивался улыбками с постоянными покупателями. В обеденный перерыв выходил с черного хода, выкуривал неизменные две сигареты. Увольнялись продавцы, менялись директора магазина, старые покупатели больше не появлялись, приходили другие, на полках демонстрировали неизвестных авторов, постепенно набиравших популярность, по улице ездило новое поколение автомобилей, а он всё также являлся на работу к десяти утра и уходил в семь вечера. „Удобно, – говорил он. – Дом рядом“. Он так и не женился, не завел детей. Всю жизнь провел среди книг, вышагивая между домом и магазином, как маятник, измерявший собственное время. Он не стал даже книгочеем, ограничиваясь детективами и разгадыванием кроссвордов. В отпуск он никуда не уезжал, проводя его, как и все вечера, у телевизора. Он обрюзг, поседел и через сорок лет вышел на пенсию. Что заставило его провести свои годы на одном месте? Страх перемен? Ужас перед необъятностью мира? Дни, как один похожие друг на друга, привычный распорядок, давно изжитые чувства, мысли, в которых всё до мелочей известно, придавали его жизни надёжность. Они вселяли уверенность, эти хрупкие подпорки, картонные, как театральные декорации, они создавали иллюзию устойчивости. Ничтожная, бессмысленная жизнь? Но перед тёмной материей все равны.