«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

— Ничего не понимаю! — шевельнул погонами пристав. — Что ты плетешь?

— Никак нет, не плету, господин пристав. Это отец учителя, которого мы сейчас арестовали.

— А-а! Так, так, так… — закивал головой пристав. — Ты, значит, отец Проданова? Значит, это насчет тебя начальник управления приказ подписал? Интересно, интересно… А ты знаешь, что тебе и денежную награду дают? Пятьсот левов! За проявленную сообразительность, храбрость и высокое сознание своего долга перед царем и отечеством.

Новостей было много, и все приятные, но Пандурин вряд ли слышал их. Опустив голову, полуоткрыв рот, он сидел неподвижно и только моргал, но глаза были пустые, незрячие, словно свет полицейских фонариков ослепил их…

При виде этого убитого горем человека всем стало неловко. Атанас, приподнявшись на цыпочки, шепнул приставу на ухо:

— Оставим ему саблю, господин пристав.

— Да, да, — согласился тот, отводя взгляд от мертвых глаз старика. — Конечно, оставим. Он это заслужил. Вот, бай Никола, бери свою саблю. Прекрасная, старинная вещь.

Но Никола и тут не пошевелился, так что приставу пришлось положить саблю подле него, на кровать. Положив, он тут же поспешно вышел.

— Ну что, готово? — послышался его голос в соседней комнате.

— Готово, господин пристав!

— Двинулись!

За стеной зашумели, затопали. Слышно было, как они вышли из дому, прошли под окнами…

— Прощай, отец! — крикнул сын, обернувшись к зияющим, словно незарытая могила, дверям.

Ответом ему был только испуганный лай собак, забившихся под навес в глубине двора.

В ту же ночь в селе было арестовано еще несколько человек.

Пронесся слух, что все аресты пошли от того паренька, которого поймали накануне в поле.

Отцы и матери арестованных по нескольку раз наведывались к дому Пандурина, надеясь что-нибудь у него узнать. Стучались и в дверь, и в занавешенные окна, но Пандурин не открывал и не отзывался. Даже самые яростные проклятия и оскорбления не подействовали, а уж какими только словами не обзывали его женщины.

Не видели его соседи ни в течение дня, ни вечером.

На следующее утро к нему постучался один из общинных сторожей, чтобы передать пакет из околийского управления.

— Опять его на должность зачисляют, — объяснял он окружившим его любопытным. — Старшим полицейским назначили.

Сторож постучал в дверь, обошел вокруг дома, принялся барабанить в окна. Собаки захлебывались от лая, выли, точно ошалелые. Сбежались соседи, подошли прохожие и даже пассажиры с только что прибывшего на пристань парохода. Какой-то человек, с виду торговец, догадался прорвать бумагу, которой была заклеена дыра в оконном стекле, просунул в нее руку, повернул задвижку и распахнул окно. Но едва он заглянул в комнату, как тут же, ахнув, закрыл глаза рукой.

Старик жандарм лежал на полу в луже крови.

Сабля так и осталась торчать у него в горле: видно, не хватило сил отшвырнуть ее в сторону.

1928

Перевод М. Михелевич.

ПОЗДНО…

В этот вечер учитель Петров ждал к себе гостью. С двух часов занимался он уборкой — расставлял и переставлял в комнате вещи, и все казалось ему, что еще что-то не так. По-новому разместил четыре венских стула с облезшими витыми спинками, прикрыл продранные сиденья подушечками, поправил на кровати белое домотканое покрывало с желтой шелковой каймой, переставил на столике приклеенные на картон кабинетные фотографии, на которых он был запечатлен вместе со своими учениками, в сотый раз провел пыльной тряпкой по оконным рамам и опять взялся за метлу. Он собрался было еще раз почистить новый полосатый половик, но в открытые окна повеял весенний ветерок и обдал его дыханием свежевспаханных полей. Старый учитель позабыл о метле и, улыбнувшись, прошептал:

— Невена Стоянова…

Потом произнес по слогам, раздельно, будто на уроке перед детьми:

— Не-ве-на…

И задумчиво оглядел свою комнату.

Как удивительно все в ней переменилось! Те же вещи — кровать, шкаф, стулья, фотографии, стеклянная чернильница с черными и красными — для ученических тетрадей — чернилами, но кажется, будто он стряхнул с них не просто пыль, а безмолвное, двадцать лет копившееся смирение и усталость. Все в комнате выглядело теперь обновленным, возродившимся. Даже купленное где-то на сельской ярмарке и уже облезшее зеркало словно знало, что ему предстоит отразить не это высохшее, изборожденное морщинами лицо, а никогда им дотоле не виданную живую и веселую девичью улыбку… Но вдруг лицо учителя тревожно дрогнуло, на лбу и у глаз собрались морщины; погасла и улыбка на губах, и тихий, внутренний свет в некогда синих, а теперь совсем выцветших глазах. Петров увидел в зеркало висящий на противоположной стене портрет своей покойной жены, обвитый траурной лентой — такой же поблекшей и серой, как и его седые волосы.

— Портрет!.. Это первое, что увидит Невена, когда войдет, — пробормотал учитель в замешательстве. — Неловко как-то…

Подойдя к стене, Петров протянул к портрету руку, но не нашел в себе сил снять его. Робко заглянул он в глаза жены, но в них было лишь загадочное спокойствие иного мира.

Он так мало прожил с этой болезненной, тихой и нежной женщиной, и было это так давно, что от его любви к ней осталась только привязанность к ее портрету — единственному его другу в этой заброшенной комнате на протяжении стольких лет.

— Но теперь другое дело… Совсем другое дело! — старался найти себе оправдание Петров, не в силах превозмочь обаяния, которое излучал нежный облик женщины на портрете. Черты ее были уже едва различимы в окутанной сумерками комнате. — Нет, право, неловко! Девушка впервые входит в дом — и встречать ее… покойниками!.. А все же…

— Господин Петров! Господин Петров… — ворвался в комнату девичий голос, такой же теплый и ласковый, как весенний вечер за окном.

Послышался стук в калитку. Залаяли собаки.

— Господин Петров!

— Иду, иду! — крикнул в ответ Петров, поспешно рванул со стены раму, сунул портрет под кровать и проворно выбежал во двор, даже не закрыв за собой двери.

С какой стремительностью налетел он на хозяйских собак и разогнал