Собрание сочинений в десяти томах. Том 5 - Юзеф Игнаций Крашевский

Но молодая девушка была так воспитана, что, имея других поклонников, не хотела лишаться и меня, а потому устроила так, что я должен был с ней поговорить, и все мои мысли вновь были заняты ею. Я прекрасно знал, что ей нельзя верить, но разве страсть рассуждает? Я уезжал с болью в сердце, как бы оставляя тут все надежды на счастье.

Когда я увидел знакомые места, приближаясь к родительскому дому, сердце во мне забилось, и я забыл обо всем, думая только о скором свидании с матерью и родными.

Торопясь, стремясь поскорее к своим, я ночью приехал в Голяну, застав всех спящими. Радость до слез, приветствия, объятия, множество вопросов — все это излишне описывать.

Мать я нашел немного постаревшей и как бы уставшей, Юлюсю выросшей; но самым большим сюрпризом была встреча с братом Михаилом, отпущенным монахами на несколько дней домой в сопровождении другого старшего послушника. Сомневаюсь, узнал бы я его, встретив в другом месте, до того он изменился лицом, манерами, движениями, голосом и даже всей своей фигурой.

Он был серьезен, но я не нашел его грустным, и на заданный ему вопрос наедине, доволен ли он своим выбором, он ответил, что вполне счастлив. Мать, хотя и жаловалась, что ей слишком тяжело в ее годы заниматься делами, хозяйством и воспитанием Юлюси, но не уговаривала меня остаться дома, доказывая мне, что каждый должен исполнять свое призвание, предназначенное ему Богом.

Я не признался ни ей, ни сестре, что остался бы в деревне при них, если бы не проклятая француженка, очаровавшая меня своими прекрасными глазами. Как только соседи узнали, что в гости к матери прибыл придворный короля, они начали стекаться со всех сторон, горя желанием узнать о выборах и о происходивших в Варшаве событиях.

В провинции все были довольны избранием гетмана, возлагая на него большие надежды, а о королеве знали только, что она француженка, что уже говорило не в ее пользу, потому что помнили Марию-Людвику, которая не пользовалась любовью народа, несмотря на то что последняя была гораздо лучше новой королевы.

Я не заметил, как быстро пролетело время до осени, когда получил письмо от Шанявского с известием, что король собирается отобрать Украину и выступить против татар и турок.

Я хотел немедленно присоединиться к нему во Львове или в Жолкви, наконец, в каком-нибудь другом месте, где его найду, но не мог, так как рана, несмотря на все мази и пластыри, стоившие матери громадных денег, не заживала, продолжая упорно гноиться. Смешно даже сказать, что рука зажила, когда я, бросив все лекарства, призвал простую бабу, которая, обмыв рану и сварив какую-то траву, обложила ею руку. Несмотря на это, я пробыл осень и зиму с матерью и только в 1675 году собрался к королю на службу.

Рана вполне зарубцевалась, но осталась какая-то неподвижность в руке, от которой я долго не мог освободиться. За все это время верный друг Шанявский часто писал мне, и хотя письма, приходя различными путями, часто запаздывали, но я все-таки был посвящен во все события.

Шанявский сообщал, что Фелиция, как всегда, была окружена поклонниками, что любовь королевы к ней с каждым днем все увеличивается, а потому она ни на кого не смотрела, метя все выше и выше. Королева любила пользоваться ее услугами, а она, угадывая малейшее желание своей госпожи, преклонялась перед ней, как перед божеством.

Но среди женского персонала ее ненавидели, потому что Фелиция никогда никому не оказывала помощи, а доносами на своих подруг возбуждала против них гнев своей повелительницы.

Наступило время возвращения на службу к королю. Матушка вновь снарядила меня всем необходимым, заботясь о том, чтобы я не терпел ни в чем недостатка и чтобы я не осрамил полковника Поляновского.

Я взял лишнюю лошадь и еще одного служителя, так что всего их было у меня трое, а больше мне не нужно было. Перед самым отъездом я получил от Шанявского известие, что король желает меня видеть у себя в лагере, но, признаюсь, что я предпочел бы ради француженки остаться при королеве. Я этого не утверждаю, но мне кажется, что Шанявский, желая оторвать меня от нездоровой любви, как он сам выражался, способствовал тому, чтобы я не особенно часто виделся с Фелицией.

Из его писем я знал, какая судьба ожидает меня при особе короля.

Когда еще он был гетманом, его уже не любили, преследовали разными интригами, даже покушались на его жизнь, что не всем было известно, потому что дело замяли, но, без сомнения, его хотели отравить, и пришлось поэтому переменить виночерпия. Вся Речь Посполитая была возмущена против Пацов за их новую измену: они поступили в Украине подобно тому, как при Хотине, оставив короля одного.

Новый гетман Пац вскоре понял, что заслужил всеобщую ненависть, так как его открыто называли изменником. Пацы верили в покровительство Ракуского дома, а королева Элеонора, находившаяся в Торне, составляла заговор. Передавали из уст в уста, будто Собеский часто повторял русскому воеводе:

— Меня не минует судьба Михаила. Провидение мстит за его страдания.

Трудно передать, в каком состоянии я нашел короля, — он мне показался измученным, впадающим моментами в отчаяние. При нем осталось тысяч пятнадцать — восемнадцать войска, а казаки, татары и громадные немецкие силы разоряли страну, угрожая завоевать ее, и Собеский, несмотря на все сгои усилия и жертвы, сомневался, сумеет ли он выдержать этот натиск.

Пац своим уходом возбудил против себя литорцев и должен был просить прощения у короля и исправить свою ошибку, что было довольно трудно, потому что неприятель тем временем подкрепил свои силы.

Собеский, надеявшийся в качестве победителя быть коронованным и обманутый в своих надеждах, был доведен до крайности. Я никогда не видел его таким деятельным и неутомимым.

В августе опасность угрожала уже Львову, и у короля было всего несколько десятков тысяч солдат, считая в том числе и войско литовское, а Ибрагим-паша приближался ко Львову с огромными полчищами.

Когда мы прибыли во Львов вместе с королевой и с двором, Собеский не переставал повторять: «Я должен тут погибнуть или победить».

Он один не потерял мужества и надежды на помощь Господню и вселял их в других; но когда мы приехали в город, то видели одни только слезы и слышали жалобы со всех сторон, а кто мог — убегал. Но при виде