Наедине с одиночеством. Рассказы - Эжен Ионеско

Раньше, когда такое происходило, я испытывал что-то вроде радости. Теперь это был страх. Внезапно я оказался вырван с корнями и пересажен в обычный мир. Как будто мир может быть обычным! Как будто мир может быть нормальным! Как будто чувствовать то, как бьется сердце, дышать — это естественно! Я смотрел на предмет, стоявший передо мной, — метр семьдесят в высоту, метра двадцать в ширину, с двухстворчатой дверью, которую можно открыть. Внутри поперечина, на которой висит моя одежда, полки, на которых разложено белье. Если бы у меня спросили, что это такое, то я, очевидно, ответил бы, что это шкаф. Однако слова обманывали. Не только предметы, но и слова уже не были теми же. Они казались лживыми. Предметы как бы утратили свою функцию. Я что-то делал с этими предметами, но мне казалось, что они не предназначены для того, что я с ними делал, и вообще не предназначены для какого бы то ни было употребления. Я словно не имел права к ним прикасаться. Я погружался в новый мир и не знал, что с эти миром делать. Мир, который ничему не служил. Находился ли я в параллельном мире, в мире, отрицающем наш мир, — все это было не для меня, все это не могло быть для меня. Куда меня переместили? Мир колебался. Его сущность заменялась другой сущностью. Как в другом сотворении. Нужно было заново постигать смысл вещей, их функции. Но функции не раскрывали сущности. И все, что было вокруг меня, было другим. Я сам был другим. Не обвалится ли сейчас потолок? Я отбрасываю все. Но не окажусь ли отброшенным сам? И откуда? Во что? И что может быть этим «откуда» и этим «во что»? Если я раскрывал книгу и пробовал читать, то вещи, которые прежде казались мне банальными, будничными, теперь поражали своей непостижимостью. Я дотрагивался до круглого столика, спрашивая себя, почему «это» так называется и о чем «это» может мне сказать? Откуда я? Кто есть кто? Не страх, а болезнь погружала меня в такое состояние. Не быть «у себя». Быть «не у себя». Двигать руками и смотреть на них. Я был подобен грудному ребенку, который не знает, что делать со своими руками, не знает даже, что это такое. Если бы я мог делать открытия, то был бы счастлив. Но я давно уже не испытывал радости открытий. Радость — это когда замечаешь вдруг, способом, который можно назвать сверхъестественным, что мир на месте и в нем есть жизнь, то есть что мир существует и ты тоже существуешь. Мне же теперь казалось, что все подтверждает несуществование вещей и мое собственное несуществование. Я боялся исчезнуть. Я вслушивался в звуки, внимательно разглядывал комнату, всматривался в окно — и мне казалось, что небольшие, но многочисленные подземные толчки сотрясают этот мир, делают его очень хрупким. Все рассыпалось, все находилось под угрозой погружения в некое ничто. Вселенная, где реальность сопротивлялась все меньше и меньше. Мир колебался, и я тоже находился в плену этих колебаний. Все одновременно и присутствовало, и отсутствовало, было таким твердым и в то же время таким густым и таким хрупким. Существует ли это все на самом деле? Существовало ли вообще когда-нибудь? Еще один толчок — и все разлетится на мельчайшие кусочки. Я чувствовал себя одной из множества светящихся точек, сливающихся в сноп запального средства. Тошнота пустоты. А затем тошнота переполненности. Как это все еще держится, как долго просуществует? Есть ли еще время? Возможно, осталось всего лишь мгновение.

Я сел в кресло. Машинально взял газету. Преступления, войны, правонарушения, анонсы, реклама кино: ничто. Как это ничто может иметь такой пес? И как эта тяжесть может быть одновременно такой легкой? Материальной и нематериальной одновременно. Этот картонный мир, эти театральные декорации могли в любой момент сменяться другими. Я представлял себе этот мир, в котором был одним из актеров. Может быть, автором, может быть, всего лишь исполнителем одной роли. Я осторожно встал, надел шляпу, облачился в пальто; весь дрожа спустился по лестнице; слегка покачиваясь, шел по улице, время от времени дотрагивался до стен, боясь и что они меня раздавят, и что исчезнут. Пришел в кафе. Официантка, взглянув на меня, сказала, что я, должно быть, болен, что у меня блуждающий взгляд. Мне же казалось, что это у нее растерянное лицо и безумные глаза. Я опустился на свой стул, у своего столика, уставился в окно и какое-то время разглядывал скользящие силуэты, которые словно возникали из тумана, чтобы вновь погрузиться в него и растаять.

— Вид у вас такой, мсье, что дела не очень хороши. Сегодня особенно, мсье.

— Сегодня особенно. Сегодня еще хуже, чем в другие дни. Если другие дни существуют.

— Что с вами, мсье? Вам нужно сходить к врачу.

— Вы уверены, что существуете? Официантка посмотрела на меня расширенными от удивления глазами:

— Я в этом совершенно уверена. И вы тоже существуете. Уверяю вас.

— Быть может, там ничего нет, — сказал я, показывая рукой на окна, стены, улицу.

— А что вы хотите, чтобы там было?

Она была слегка озадачена. И считала меня чуточку сумасшедшим, хоть и хорошо ко мне относилась.

— Вам всегда плохо в вашей, простите, шкуре, мсье, Сейчас вы скажете, что я не знаю, есть ли у меня самой эта шкура, кожа то есть, и что это такое — кожа.

Она быстро вернулась, принесла мне коньяку.

— Держите, это поставит вас на ноги.

Я выпил одним глотком и почувствовал, что немного согрелся.

— Вы верите, что это может продлиться долго? — спросил я.

— Что — это?

— Вот это все!

— Этого хватит на долгое время, уж это точно. Нас уже здесь не будет, а все это будет стоять.

— А когда и оно исчезнет, что будет на его месте? И будет ли еще что-то? Нет, вы ничего не знаете и ничего не видите.

— Я знаю, что хорошо устроилась. Я много работаю. Чем больше работаешь, тем больше имеешь вещей. Если бы их было меньше, то, возможно, было бы легче.

— А куда денутся все эти вещи?

— Вы задаете мне такие вопросы, на них нельзя ответить. Я никогда не думала об этом. И не буду думать. Вы говорите, что люди нагоняют на вас страх. Это вы нагоняете на меня страх… Страх за вас. Ваши нервы на пределе. Но этому можно помочь. Все уладится. Вот, выпейте еще стаканчик коньяку. И сходите к врачу.

— А вам не приходило в голову, что врачи сами больны? Мы знаем, что скоро умрем, а они говорят, что вы сумасшедший, если думаете о смерти и испытываете чувство тревоги. Это они ненормальные, это их следует кое-куда упрятать. А я рассуждаю здраво.

— Я приготовлю вам сейчас хороший бифштекс, с жареным картофелем, это вас подкрепит.

— Хорошо прожаренный, пожалуйста.

Я смотрел, как приходили другие посетители, как они садились, считая, что выглядят естественно, непринужденно.

— Вы не видите, — сказал я, — они все заперты в прозрачных гробах.

На меня стали оглядываться. Официантка подошла и сказала вполголоса:

— Замолчите. А не то сейчас запрут вас.

По залу и в самом деле прокатился какой-то гул, взгляды все посетителей обратились ко мне.

— А я и так уже заперт. Как все. Я заперт и одновременно слишком открыт. Невидимый кристалл.

Я пошел к выходу, по-прежнему чувствуя на себе взгляды, теперь уже спиной. Выйдя из ресторанчика, я повернул по направлению к большой площади, находящейся довольно далеко от моего дома, я ее еще не изучил. До нее было, пожалуй, километра два. Давно ли она здесь или же ее соорудили недавно? На площади было полно людей. Ну, конечно, опять стычка! Две противоборствующие толпы раздавили жандармов. Оскорбления чередовались с ударами. Дубинками по голове. Вокруг трещало, взрывалось, из голов и невидимых стеклянных ящиков вытекали мозги. Люди вцеплялись друг в друга. И не знаю, как им это удавалось, но всегда против одного оказывалось трое. Площадь была устлана лежащими людьми. С четырех улиц, выходивших на площадь, прибывали грузовики с полицейскими. Они тоже были окружены гробами из невидимого стекла. Я бросился в гущу толпы с криком:

— Вы уже в своих гробах! Не спешите наносить удары. Почему вы так торопитесь? Скоро никого уже не останется.

Никто меня не слышал или не хотел слышать. На площади, на тротуарах начинала образовываться странная каша. Головы взрывались, как автомобили и грузовики. Я кричал:

— Можно пойти ко дну спокойно, без шума и насилия, поверьте, распад может быть менее жестоким. Все зависит от выбора.

Я смешался с толпой, очутился в самой середине наносящих удары. Но меня не трогали. Казалось, эти люди просто не видели меня. Я был для них лишь призраком. Они тоже были призраками, но жестокими, возбужденными. Я пробовал перехватить руку одного, остановить удар ногой другого, в схватку вмешались полицейские, вооруженные дубинками и щитами. Трудно было понять, на чьей они стороне. Скорее всего они обрушили свои удары на всех без разбору.

Мне удалось взобраться по ступенькам на постамент статуи, стоящей в центре площади.