Высокий блондин на белой лошади - Наталья Андреева

– Эй, рыжая! – говорит он. – Как тебя звать-то?

– Дана. Дана Кузнецова, – тихо отвечаю я, не в силах поднять на него ясные очи. Мои веснушчатые щеки заливает краска.

– Это что ж за имя такое? – удивляется мой блондин. – Вроде как нерусское.

И тут только я понимаю, что это говорит не блондин. Моя соседка по камере. Я уже догадалась, что здесь она – старшая. Она занимает лучшее место, за нее все делают другие, к ней идут на поклон. Ей лет пятьдесят, у нее рыхлое тело, нездорового цвета кожа лица и только один глаз. Второй, похоже, вытек. Правый. Угол его оттянут книзу, и на щеке у женщины примечательный шрам. Словно из глаза вытекла раскаленная слеза и прожгла на коже каплеобразную дорожку. Все ее так и зовут: Кривая.

Я поняла, что она, бедняжка, настрадалась. Чтобы плакать раскаленными слезами, надо пережить ад. И даже то, что это ее четвертый срок, меня не смущает. То есть она в четвертый раз под следствием. А я впервые. Она – закоренелая преступница. А на вид – торговка пирожками и сосисками в тесте, какие стоят у метро с утра до ночи, наперебой расхваливая товар хриплыми голосами. Мне их отчаянно жалко. Я тоже работала с утра до ночи, но сидела в теплом офисе. Это к тому, что, даже страдая, не стоит жаловаться на жизнь, если живешь и работаешь в комфорте.

И вот Кривая сама ко мне подсела. И спросила мое имя.

– Вообще-то меня зовут Дианой, – охотно пояснила я.

– Эк! – крякнула Кривая. – Красивое имечко! Диана! Ишь ты. Динка, значит.

Тут она нагнулась к самому моему уху и зашептала:

– Слыхала я, Динка, статья у тебя серьезная. Что мужика ты своего зарезала.

– Я никого не убивала, – по привычке запротестовала я.

– Да брось. Здесь свои. Я тебя уважаю. Ты, Динка, молодец. Глянь на меня.

Я послушалась. Подняла глаза. Кривая пальцем указывала на свой ужасный шрам. Зубы у нее были гнилые, изо рта отвратительно пахло. Но я по привычке сказала себе: «Страдания истинны, удовольствия ложны». И не отодвинулась. Спросила:

– Откуда это у вас?

– Мужик мой постарался. Ботинком ударил. А на носке-то подковка была. Железяка. Аккурат ею и проехался.

– Какой ужас!

– Пьяный он был, – сказала она так, словно оправдывала своего мучителя.

– А вы что?

– Полежала на полу чуток, поднялась и дальше пошла.

– И ничего ему не сделали? Даже в милицию не заявили?

Кривая рассмеялась:

– Эх, девка! Так оба бы и сели. Дельце мы обмывали. Переборщили чуток. Да и боялась я его до смерти. Страсть как боялась. Потому и говорю, что ты молодец. Что ж он тебя, бил?

– Нет.

– Изменял, что ли?

– Он был женат, – неожиданно разоткровенничалась я.

– Обманывал, значит. Небось говорил, что бабу свою бросит да на тебе женится?

– Говорил, – уныло согласилась я.

– А сам, значит, в кусты. – Кривая вытерла ладонью влажный рот и, таинственно понизив голос, спросила: – Дите-то, часом, не сделал?

Я задумалась. Последнее время со мной случаются вещи необъяснимые. Я вдруг оказалась убийцей. Может, окажется, что я, ко всему прочему, и беременна? Если в убийцы попадают, не коснувшись ножа, которым зарезали, почему бы не существовать и непорочному зачатию?

Кривая меж тем ждала ответа. И я ответила честно:

– Я не знаю.

– Вроде как непохоже, – сказала она, бросив на меня критический взгляд. – У меня, Динка, глаз опытный. Троих родила.

– Так у вас что, есть дети?!

– Как не быть. Старшей-то, поди, годков двадцать пять. А младшому – семь.

– Где ж они у вас?

– А, кто где, – махнула она рукой. Потом тряхнула головой и сказала: – Не моя печаль. А ты, Динка, не бойся. Никто тебя здесь не тронет. Нравишься ты мне. Потому как – уважаю. Это ж надо! Мужика своего зарезать!

– Вообще-то он был не мой. Чужой.

– Все одно. Мужик – есть мужик. Значит, дело шьют. Следователь-то кто у тебя?

– Герман Осипович.

– О как! Человек серьезный.

Она задумалась. А я ждала. Эта женщина наверняка читала Уголовный кодекс. И опыт ее по части пребывания в тюрьме неоценим. С этим надо считаться.

– Осипыча я знаю, – сказала наконец Кривая. Только ударение сделала на первый слог. Следователь получился Осипычем. – Небось, уговаривает признаться? Бумагу написать?

– Да, – кивнула я. – Говорит, что меньше дадут.

– Э, девка! – рассмеялась Кривая. – Так они нас, дур, и ловят! Я спервоначалу тоже писала. Думала, признаюсь, и меньше дадут. А им только того и надо. – Она вновь вытерла ладонью рот, из уголка которого струйкой стекала слюна. Я застыла. – Судьи-то, они кто? Люди. Что слышат, то и понимают. Что видят, тому и верят. Мало у нас безвинных людей по тюрьмам сидит? Все знают. Потому опасаются. Как бы ошибки не сделать да жизнь человеку не сломать. Особливо если ничего за ним нет. Чистый он. Одно дело я. Тут уж не отмажешься. Сидела, мол, и еще посидит. Сделала, не сделала, так за прежние грехи. А ты – другое дело. – Она пристально на меня посмотрела. Я сидела, вся превратившись в слух.

– Ничегошеньки за тобой нет. Ты девка молодая, интересная. Говоришь хорошо. Правильно. А ну как – невиновная ты?

– А как же улики? Следователь сказал, на три уголовных дела хватит. И нож, которым его зарезали, в моей квартире нашли, – уныло сказала я.

– Так то следователь. А ты на своем стой: не убивала. Не убивала, и все тут. И у судьи тогда сомнение закрадывается. А ну как и в самом деле? Подставили? А как признаешься, так и все. Совесть у них чиста. Влепят на полную катушку. Десять лет. И глазом не моргнут. И совесть спокойна.

– Выходит, они по совести судят?

– А как же! Человек, он кто? Человек! Всякое бывает.

– Выходит, мне не надо признаваться в убийстве? И меня отпустят?

– Дело Осипыч до суда все одно дотянет. Я его знаю. А там уж – как Бог рассудит. Ты стой на своем, и все тут. Не убивала, мол.

– А улики? Свидетели?

– Придумай что-нибудь. Наплети. Глазки ему сострой. Под дурочку коси. А то найми адвоката. Деньги-то есть у тебя?

– Денег у меня нет, – с сожалением сказала я.

– Это плохо. Ну хоть сколько?

– Квартира только.

– Продай.

– А жить где?

– Эх, девка! Выкрутишься. Главное, на воле остаться.

– И что будет в суде? Отпустят меня?

Кривая вновь задумалась. Потом сказала: – Дело могут на дослед отправить. Осипычу по шапке дадут. И освободят тебя, Динка, в зале суда. – Хрипловатый голос ее стал мечтательным. – Всякое бывает. Ты, главное, не колись. Он к тебе будет и так, и эдак. С подходцами. Добреньким прикинется. А ты возьми, да и поверь. Поговори с ним, слезу пусти. Главное, не молчи. Он будет к тебе подходцы искать, а ты к нему.

Я кивнула: поняла. Это игра такая. Если сразу сдашься, никому ты не интересна. А если проявишь характер – зауважают. Как в субботу, на квартире, где убили блондина. Хорошо, что я человек критической ситуации.

Итак, мы поиграем.

Времени у меня было предостаточно, чтобы выстроить линию защиты. Согласно моей логике, логике Даны Кузнецовой. К тому моменту, как меня вызвали к следователю, я была во всеоружии.

Комната, куда меня привели, была тусклой, мрачной. И даже без окон. Я невольно прищурилась и поправила очки. Вот здесь я проведу лучшие часы своего тюремного заключения. Общаясь и развлекаясь. Человек, которому предстояло меня развлечь в ближайшем обозримом будущем, сидел за столом, уткнувшись в бумаги. Я видела его блестящую лысину и очки. Массивная оправа черного цвета, толстые стекла. Когда я вошла, он поднял голову и довольно-таки дружелюбно сказал:

– Садитесь, Диана Сергеевна.

Я ослепительно улыбнулась. И присела на стул. Напротив. Этот стол был не таким, как в его кабинете в прокуратуре. Начищенных ботинок я не видела. Меж тем мне было интересно: блестят ли они? И есть ли на брюках стрелки? Почему-то в трудные моменты жизни человек зацикливается на мелочах. Дались они мне, эти ботинки!

– Судя по выражению лица, у вас хорошее настроение, – сказал следователь.

– Да. Неплохое.

– Надумали что-нибудь?

– Да.

– И что же?

– Я расскажу вам правду.

Он откровенно обрадовался. Заерзал на стуле, и даже его огромная лысина засияла. Мне так показалось. Что уж говорить о лице!

– Я знал, что вы – девушка благоразумная. Значит, вы надумали рассказать мне, как, когда, при каких обстоятельствах убили гражданина Северного Максима Александровича?

– Нет, – спокойно сказала я. – Просто надумала рассказать вам правду.

– И в чем же эта правда заключается? – подозрительно спросил следователь.

– Я хочу рассказать вам великую тайну, – понизив голос, сказала я. – Хочу рассказать, как я провела ту ночь, когда убили блондина, и почему вернулась домой в три часа.

– А может, в одиннадцать вечера?

– Я расскажу, почему вернулась в три ночи. Но помните: это великая тайна. Это личное.

Он уже перестал сиять. Напротив, помрачнел. И мрачным голосом сказал:

– Историю о включенной сигнализации я уже слышал. О том, как вы хотели уснуть и, чтобы вой за окном прекратился, выдумали труп в багажнике «Фольксвагена». Что вы придумали на этот раз?