Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

За столом уже поужинали, и все укладывались на ночь. Марей рассказывал:

— Из-за ево, солдатика-то застуженного, чо вышло. На паради, люди бают, стал он мерзнуть так шибко, что удержу не стало… Н-ну… зверю-то этому, цыгану в аполетах, баянул слово таково… не больно по ндраву… Н-ну, было над солдатиком судбище… приказали повесить ево… Послали двух плотников виселицу для ево сколачивать, а они, плотники-то, друзья ево закадышные, из одной деревни, значит… Бают начальству: ослобоните, мол, тягота нам великая товарища милого этак-то провожать.

Сеньча злобно усмехнулся:

— Хы-ы! Держи губу лопатой.

— Начальство велело им по полсотни всыпать, ежели не пойдут… Пошли… Выстроили виселицу… А как забили в барабан, как ево, голубчика, в рубаху мертвецкую оболокли да потащили туды… а потом повесили сердешного, они как завопят: «Иванушко-о, дружо-ок!»

Кто-то скрипнул зубами. Кто-то вздохнул судорожно и прерывисто.

— Д-а… «Иванушко-о!» — А потом вопят: — «Друг-де ты на-аш… прости, мы те приспособленье для смертного часу изладили…» И исделалось такое помраченье у них в мыслях, что упали, бедные, наземь. А тут двое солдат кинулися, давай их отхаживать — жалко ведь…

— Солдат, солдат — душа ружейна, а все человек…

— И-и… да отыми ружье-то у ево да паричишко-то сдерни, будет наш и наш парень…

— Не мешай, робя. Ну, Марей…

— Ну… суматоха пошла тут, ясно дело… Начальство рявкать, наказанья сулить. Отходили тех двух и помощникам жалостливым попало всласть… Приказали им палок всыпать. Вечор провели их из казармы на гауптвахту, а они…

Голос Марея дребезнул от смеха:

— А они все и сиганули… пропали… нету ничего… и те, кои вели их, и сами они тю-тю. С ружьями, во всей амуниции убегли — ишши, свишши ветра в поле. Шашнадцать душ пошло легкости искать…

Шумный вздох пронесся по избе. Василий Шубников сказал:

— Не впервой и солдаты бегают! Мальчонком я на заводах уральских работал, дак повидал беглых-то.

Из царицыных войсков сколь солдатов к Емельян Иванычу перебегало.

— Брешешь, — сердито отозвалась Варварушка, — знать, он царь, Петр Федорыч, от смерти лютой спасся.

Василий расхохотался:

— Какой он царь-от? Емельян он Иваныч, — казак из-под Оренбурха-города. Наш завод ему пушки лил… Вот приедут, бывалоча, его полковники, ребят всех водкой угощают, баранов у башкир купют, варят в котлах, ешь-пей — не хочу… Таки дела… Угощайся, только лей пушки шибче… Вот приехали раз полковники его, один из башкир. Шароварищи на ем алые, а вся грудь звездами увешена… Пить были горазды, крепкие люди! С девками на полянке в пляс пустятся, инда серьга в ухе звенит. А девки знай повизгивают, любо, значит — парень он был баской больно и девок хорошо дарил… Вот он подвыпил, полковник-то, да и давай болтать: не царь-де возсе батюшка наш, а Емельян Иваныч, свет Пугачев — казак из-под Оренбурха-города… А народ так понимал, что этакой-то царь будет еще краше.

Марей мотнул кудлами:

— Ясное дело. Кто, значит, за народ, тот и хорош.

Сеньча щелкал ногтями по пропотелой рубахе, дергался возбужденной усмешкой, вдруг, бросив щелкать, наклонился вперед, худой, полуголый, с белыми следами рубцов на темнокожей спине:

— А чо, поди много дворянишек пожгли?

— И-и, много! Другой в одном исподнем выскочит, в карету забьется и понесется… под царицыно крылышко, значит, а его словят — и башку долой. Тамо в наших краях один дворянишко был, зверь — не приведи осподь. Ста-арый, гнилой, девок всех перепортил, аспид!.. Как стали Емельян Иванычевы войска подходить, мужики за колья да вилы взялись.

— О-хо-хо! Ха-ха!

— Ну-ну! Катай дале!

— Дело было на утре, на колокольне в набат бьют… Ух, ты-ы! Оболокнулся барин как попало и… драла! Може, и утек бы… да вдруг в леску, за деревней, и зашиб себе ногу… да… еще он возьми и потеряй стеклышко из глазов… А они без стеклышков никкуда!.. Потому мода, братцы…

— Хо-хо-хо-о-о! Ой, не могу-у!

— Шарил он по земле и до того он дошарил, стеклышки-то ищучи, што и не слыхал, как ему на плечи мужики сели да ручки назад.

— Догнали! Эх, л-люблю!

— Повели его назад в село, на конюшне повесили, где по его приказу мужиков вешали… а потом закопали за деревней…

— Собаке — собачья смерть.

— А землю мужики взяли?

— Мужики? Знамо! Эк, дурной, спрашиват! — вскинулся Сеньча.

— Поди засеять успели ладно? — спросил Марей.

— Эх, да потом-то ведь вдругорядь пошло!.. Поймали ведь его, Емельян-то Иваныча!

Василий, со вздохом растягиваясь на полатях, уже глуше и медленнее доканчивал:

— Как заслышали у нас, что пымали-де Емельяна да увезли в Москву, так пошел у нас говорок такой: надобно сниматься, дале идти, в Сибирь… Мой отец тогда тож снялся с места, в Сибири и помер. Потом как смиренство стали наводить, чо народушку-то, бают, побито, задавлено было…

Из-за занавески раздался вдруг падающий, напряженно-удушливый шепот Евграфа:

— Ладно баешь… И мне занятно было послушать… Ниче, робя, народ жив, ниче-е…

Он помолчал и вдруг подавленно вскрикнул:

— Тошно-о… Ва-арь… Где ты? Робя-ята! Помираю… Подьте сюды-ы…

Все спустились с печи и с полатей, пригладили волосы, обдернули рубахи и молча затолпились вокруг кровати.

Евграф держался на локтях, мотая головой и поводя тускнеющими глазами. Волосы, отросшие за последние дни, свисали на запавшие ямами желтые виски, болтались темно-русые, развившиеся от холодного пота.

Умирающий качнулся еще раз вперед, хотел что-то сказать Варварушке, но упал с размаху на подушку.

Впиваясь мутным взглядом в молчаливые сумрачно-торжественные лица, Евграф зашептал почерневшими губами:

— Братцы… коли ково… изо-би-дел., проста, Христа ради…

В один голос все прогудели согласно:

— Бог простит. Все довольны тобой были.

И замерли, готовясь услышать последний вздох.

Умирающий передохнул, левый глаз его жалостно сощурился.

— Кто… на… Бухтарму… пойдет… в деревню нашу… зайди… Поздеевка звать… Евграф, мол, приказал… долго жить. Там вас примут, накормят…

Пальцы его рванули ворот рубахи. В груди поднялся клекот и хрип. Евграф уже никого не видел.

Варварушка всхлипнула:

— Попа бы…

Сеньча, стиснув зубы, шепнул:

— Пойдет он, долгогривый, сюды… Ду-ра! Читай, Марей, вишь, душа отходит…

Закрестились скупо, негнущимися пальцами, долго задерживаясь на лбу, кто православным крестом, кто раскольничьим прямым, стоячим двуперстием. А Марей, суровый, большой, важный, медленно, нараспев, не спуская глаз с затихавшего тела, прочитал по нескольку раз те две молитвы, какие только и знал.

Когда кончил Марей читать, Варварушка, заливаясь беззвучными слезами и что-то шепча, оттянула вниз Евграфовы веки и положила на глаза покойнику тяжелые медные пятаки, что запасла еще третьеводни и хранила бережно за иконой.

Гаврила Семеныч готовил очередной «всеподданнейший рапорт» в столицу, в императорскую «канцелярию удельных земель».

Гаврила Семеныч писал рапорты сам, не доверяя никому. Большие фарфоровые часы проиграли трианонский марш — значит, второй час ночи. Догорали последние поленья в камине. На краю стола стыла большая чашка крепкого китайского чаю с ромом — обычное питье Гаврилы Семеныча во время «ночных бдений».

Перебирая отчеты и записи главного секретаря, мелким, трясущимся почерком заносил свои замечания на большой лист, перечитывал, пожевывая губами и водя пером за ухом.

Рапорт никогда не бывал особенно обширным, да и главный секретарь материалы представлял точно и уже окончательно, набело, потому любой из «канцеляристишек» рапорт написал бы в час. Но Гаврила Семеныч каждое слово выкладывал, оглядев со всех сторон, как редкость антикварную, подбирал все фразы «под единый штиль» — торжественный, внушительно-верноподданнический, чтобы каждый чувствовал там, в Петербурге, какую большую силу имеет его забота о богатствах царских для «империи процветания».

Со стены, между двумя бронзовыми бра, смотрело круглое курносое лицо императора Павла с водянисто-голубыми глазами, надменно сжатыми губами, мясистым лбом с крутым зачесом седого парика.

Гаврила Семеныч каждую фразу обдумывал, расхаживая от двери до стола, пошаркивая вышитыми бархатными шлепанцами на меху. Каждый раз, встречаясь взглядом с глазами портрета, Гаврила Семеныч любовно оглядывал новую глянцевитую олеографию в тяжелой позолоченной раме, на миг останавливался и старался меньше шлепать туфлями.

Высидев три-четыре фразы, Гаврила Семеныч подходил к круглому преддиванному столику, где на ночь была оставлена холодная закуска: буженинка, кусок паштета с приправой из маринованных рыжиков и белых грибов, пирожки слоеные с вишеньем, бутылочка малая розового аглицкого.