Спасти Кремль! «Белая Гвардия, путь твой высок!» - Герман Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да и мне в Сибири о том не грезилось, не до того как-то было, другие заботы тогда одолевали…
Адмирал Колчак усмехнулся самыми краешками тонких губ, демонстрируя знаменитую британскую невозмутимость, свойственную одним только офицерам «Ройял Неви», хотя внутри ликовала и пела свою победную песнь русская душа. Усилием воли он взял ее в крепкие тиски, в чем несколько помог очередной приступ жуткой боли, что часто накатывала неумолимыми волнами, выворачивая суставы.
Ревматизм, это проклятие северных широт, уже долгие годы отравлял жизнь русского флотоводца. В давние времена он еще молодым лейтенантом участвовал в полярной экспедиции несчастного барона Толля, а потом вел долгие поиски своих пропавших без вести спутников среди безмолвного молчания ледяных равнин Арктики.
– Михаил Александрович, а ведь турки совершенно не укрепили береговую оборону, даже нашими брошенными батареями не воспользовались. Поразительное недомыслие!
– Просто у них, Александр Васильевич, простите меня, идет катавасия почище нашей, учитывая восточный темперамент. До укреплений ли им сейчас, когда с трех сторон страна подожжена революцией?!
Кедров скривился в нехорошей усмешке, что сделало его похожим на рассерженного шипящего кота, и флагман твердым голосом, но уже чуть тише, закончил:
– К нашему преимуществу, в конце концов, не смею отрицать очевидное, ваше высокопревосходительство! А то четыре года тому назад, я это хорошо помню, здесь изрядно провозились, пока портом овладели да окрестности взяли!
– Тогда туркам германцы помогали, да и «Гебен» с «Бреслау» порядком мешали. А сейчас османам войну на три фронта вести нужно, и последних стоящих кораблей у них уже не осталось.
Колчак с грустной задумчивостью во взоре посмотрел на далекий, но хорошо видимый пыльный серый берег, с торчащими шпилями минаретов, плоскими крышами домов да с зелеными островками рощ, в которых высились стройные кипарисы.
Казалось, что прошедшие века нисколько не изменили древний византийский город, пять столетий бывший турецким и в нынешний день снова ставший греческим. Вернее, если говорить искренне, в первую очередь новым российским градом, но об этом следовало промолчать, дабы не вводить союзников по Антанте в изрядное смущение, особенно англичан, чьи линкоры дымили своими трубами в Золотом Роге.
– Михаил Александрович, думаю, пушкам нашего «Ушакова» здесь попросту нет достойных целей. Так что снаряды тратить не пришлось. Мы вроде на прогулку к южным берегам сходили, а не на войну…
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
Кедров вздохнул с тщательно скрываемым облегчением. Вице-адмирал не желал без нужды рисковать единственным боеспособным русским линкором, пока бывшие «англичане» в строй не вступили: это произойдет никак не раньше середины весны, а то и намного позже, ближе к лету.
И хоть на Черном море триста дней в году стоит прекрасная солнечная погода и штормы довольно редки в здешних водах, но иной раз в море лучше не задерживаться понапрасну, ведь тральные работы еще толком не велись, и есть немалый риск нарваться на какую-нибудь сорванную с якоря плавучую мину. Так что лучше немедленно идти в обратный путь, к родным берегам Крыма, к Севастополю, а не торчать у Трапезунда с ощущением полнейшей бесполезности на здешнем рейде.
Зачем искушать судьбу, так и до греха недолго!
Страсбург
– Так что же ты дрался, дурилка?!
Русский офицер в таком искреннем изумлении посмотрел на Гудериана, что немец растерялся. Спроси его неделю назад, Хайнц бы нашел, что ответить, но сейчас растерялся. За последние дни слишком многое изменилось в его жизни, и появились совсем иные вопросы, на которые он никак не мог найти пока ответа.
– Долг, присяга… Я должен был воевать с захватчиками… – Майор мучительно выдавил из себя слова, в которые раньше истово верил. Но сейчас почувствовал, что звучат они неубедительно даже для него.
– Какие мы захватчики?! Тут немцев больше, чем русских! – воскликнул Рокоссовский с побагровевшим лицом. – И сражаются твои соотечественники за лучший мир! Почему миллионы людей должны были проливать кровь и заживо гнить в окопах, а сотня-другая толстосумов набивать карманы золотом, наживаясь на чужом несчастье?! Почему, я тебя спрашиваю! Где ты здесь видишь врагов?! Посмотри вокруг и пойми, дурилка, что нас просто натравливают друг на друга капиталисты, что жаждут дальше вершить свои грязные и подлые дела, господствовать над миром, молясь «золотому тельцу» и проливая потоки невинной крови!
От яростного напора красного офицера Хайнц отвел взор в сторону и тут заметил, что к беседующим между собою немцам подошли русские и французские солдаты и не менее живо включились в разговор, обнимаясь и похлопывая собеседников по плечам. Беседа пошла на жуткой языковой смеси, которую, как ни странно, все понимали.
Впрочем, и Рокоссовский с Гудерианом изъяснялись на том же жаргоне – солдаты, долгое время воюющие между собою, рано или поздно начинают понимать друг друга.
– Видите, майор, это братание? – Рокоссовский перехватил взгляд германского офицера и улыбнулся в ответ прямо-таки по-детски. – На Восточном фронте такое часто происходило, ибо люди устали от долгой изнурительной бойни. Но сейчас они снова идут воевать, плечом к плечу встали вчерашние враги. Вперед, даешь Париж – никто здесь не будет драться за французских буржуев!
– Ни я, ни мои солдаты не станут воевать за интересы Ротшильда, «Лионского кредита» или парижских рантье. Скажу честно – я бы с удовольствием сразился с французами еще раз, как это ни странно звучит, ибо к старым давним счетам добавились новые!
– Мы не воюем с французским народом, – голос Рокоссовского построжал, – а только с помещиками и капиталистами. Рано или поздно мир станет другим, более лучшим, и никто не будет проливать кровь за чуждые интересы. Все люди – братья!
– Эгалите, либерте, фратерните…
Произнеся бессмертный лозунг французских революционеров, Гудериан улыбнулся и неожиданно осекся. Словно вспышкой осветился его разум, мучившие сомнения моментально ушли из разума, озарение нахлынуло ослепляющим сгустком.
«Жестокость свойственна войнам, а гражданским в особенности. Так стоит ли упрекать большевиков в зверствах, если подобное творили якобинцы, Робеспьер и Марат. Ведь потом на смену им пришел генерал Бонапарт, ставший императором Наполеоном, история получила совсем иной ход. И если будет так, то это многое для меня меняет!»
Гудериан не замечал горячий пот, выступивший каплями на его лбу. Действительно, что мешает такому случиться и сейчас, а на роль «маленького корсиканца» вполне подойдет сам Троцкий, которого уже вслух везде стали называть «первым маршалом революции».
«А ведь Наполеон недаром говорил, что каждый его солдат таскает в своем ранце маршальский жезл. Рокоссовский моложе меня, а уже полком командует, и очень грамотно, такие уроки мне выдавал. Действительно, революция ценит действительные, а не мнимые заслуги, и каждый получает то, что заслуживает!»
Гудериан тяжело вздохнул и прищурил глаза – нервы натянулись струнами, майор с пронзительной отчетливостью осознал, что стоит ему произнести слово, и обратного пути не будет…
– Майор, вы присягали немецкому народу! И этот народ, пусть и одетый в шинели, здесь. Он встал за новую Германию, за свое будущее, и следует уважать этот выбор!
– Даю слово, – глухо произнес Хайнц Гудериан, – и буду воевать за Рейном честно! Вот только я ведь не пролетарий…
– Происхождение не играет никакой роли, главное, это сам человек и его дела. У нас некоторые народные комиссары тоже из дворян. Да что далеко ходить – начальник штаба одной из армий Западного фронта вообще имеет графский титул. Да и 1-й дивизией германской Красной армии командует самый натуральный генерал, да еще из фонов.
Гудериан вздохнул с нескрываемым облегчением, с души словно упал тяжелый камень. Теперь он уже не сомневался, что сделал правильный выбор, ведь недаром считал, что слова «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего» – и определяют судьбу каждого немца.
– Да и у меня прадед уланским офицером был, в корпусе маршала Понятовского на Москву ходил, а бабка примой-балериной в Варшавском театре танцевала. Да что я – и наш вождь Ленин, и Дзержинский из дворян, но стоят за угнетенных!
– Я слышал о том!
– Курите, майор!
Рокоссовский достал из кармана картонную коробку, чуть размалеванную красной краской, с изображением красной звезды, с молотом и плугом. Хайнц взял грязными пальцами папиросу, чиркнул спичкой из протянутого коробка. Затянулся, с наслаждением ощущая, что вернулся к жизни, ведь сегодня он готовился умирать несколько раз.
– Кухня уже поспела, сейчас ваших солдат покормят. В животе небось урчит, какой день без горячего?
– Простите, господин полковник…